Об авторе
НОВЕЛЛЫ МОЕЙ ЖИЗНИ
40 ЛЕТ В КИРГИЗИИ
(Отрывок)
НАЧАЛО
ФРУНЗЕ 1949-1951
ПИСКУН
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о кошках
ПОЧЕМУ КИРГИЗИЯ?
МАМА, ПАПА И Я
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о труде
МЫ ВО ФРУНЗЕ!
ЗАКРЫТЫЕ ДВЕРИ
НАЗНАЧЕНИЕ НА РАБОТУ
ЖИЛЬЕ
ПРОПИСКА
СИЗОВ
ЛЕКЦИИ
ИГОРЬ
ПЕРВЫЕ ПИСЬМЕННЫЕ СВЕДЕНИЯ
МАМА ТРЕВОЖИТСЯ ЗА ДОЧЬ.
РОЛЬФ
РОДЫ
ПЕРВЫЕ ДНИ ЖИЗНИ ИГОРЬКА
БЕДА
ПАПИНО ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ
БЕРЛИН
ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ
ПИСКУН
СТРАННЫЙ ВОПРОС
|
ИГОРЬ
ПЕРВЫЕ ПИСЬМЕННЫЕ СВЕДЕНИЯ
Особенности своего быта с приготовлением пищи на костре и о нагрузке с тьмой тьмущей еженедельных лекций, когда Игорь еще жил в моем пузе, я подробно описала маме и папе в письме от 2 сентября 1949 года, после прочтения первой в своей жизни лекции, на которой мои взрослые слушатели даже задали мне пару вопросов. В письме я поведала о своем боевом крещении и с восторгом рассказывала о городе-саде Фрунзе, и особенно его базарных чудесах, с ценами, которые нам в Москве даже присниться не могли. И в этом контексте первые сведения об Игоре, еще не родившемся.
2 сентября 1949 года. Маме и папе.
«Все продукты мы покупаем на местном рынке, так как в магазинах нет мяса, а масло на базаре вдвое дешевле. Все сложности быта отнимают много времени, но постепенно все наладится. Трудности компенсируются дешевизной здешних продуктов. Большинство из них дешевле вдвое, а что касается фруктов, то они порой в десять раз дешевле по сравнению с Москвой. Мы оба поглощаем в день не менее одного килограмма яблок (1 рубль кило), к этому еще и виноград (3 рубля кило), помидоры (85 копеек за кило), груши, персики и т. д. Мне и маленькому это очень на пользу, ибо он стучит и толкается от радости, будто играет там в футбол. Маленькому уже 6 месяцев, а между тем в институте никому еще не пришла идея, что я беременна. А когда я кому-нибудь об этом говорю, то всегда слышу один и тот же ответ: «Этого не может быть!» По моему лицу это вообще не видно, а такая фигура как сейчас у меня вообще присуща многим крупным женщинам».
Так что Игорь внутри меня навитаминизировался на полную катушку. А еще соседка-молочница приносила нам ежедневно два литра парного молока, которые я эгоистично выдувала сама, часто оставляя бедному Илье только самую чуточку на дне кастрюли. Усмирить свой молочный голод я не могла, хоть убей.
А Игорь берег за это мою женскую красоту, не уродовал ни лицо, ни фигуру. Умница!
МАМА ТРЕВОЖИТСЯ ЗА ДОЧЬ.
РОЛЬФ
Маме очень хочется «увидеть» меня на новом месте, ну хотя бы в мыслях своих, и она начинает фантазировать в письме. И в таком контексте очень тактично, ненавязчиво дает мне материнский совет.
Берлин. 28 октября 1949 года. Мама мне.
«Какой нам себе представить тебя: за кафедрой перед внимательными слушателями или во дворе у костра ради воскресного жаркого или просто кипятка? Или быть может за шитьем распашонки? Но во всяком случае, конечно, за работой, которой у тебя хватает – иначе ты не была бы моей дочерью! А так как ты моя дочь, ты наверняка справляешься со всем. Но каково мнение малыша на этот счет? Делай все, чтобы дитя было здоровым и не нервным, иначе потом у тебя будет много проблем. Я иногда думаю, когда наш Рольф проявляет большое нетерпение и становится таким диким, таким совсем другим, чем наш Вольф, не таится ли причина в его дородовом периоде. Это было трудное, напряженное время и я носила его не с той тихой радостью и тем покоем в душе, как нашего Вольфганга. Поэтому, если только возможно, милая Траутхен, береги себя ради нового жителя земли».
Вняла ли я маминому совету? У меня было так много работы, а в декрет я уйти не успела, так как Игорек поспешил появиться на свет на месяц раньше срока, что о покое физическом думать было нечего. Но на душе у меня было неизбывное чувство радости и счастья и разве не это как раз и нужно малышу? Однако подавать Сизову шифер на крышу было, конечно, делом никуда не годным.
РОДЫ
Все трое моих сыновей «случайные дети», или как сказал бы верующий – посланные богом, тогда, когда богу было угодно их мне подарить. А посылали небеса мне подарки под сердце всегда в марте месяце, будто мартовской кошке. Игоря – на последнем курсе, когда предстояли сдача госэкзаменов и распределение, а соответственно и путь в неизвестное.
Но я уже на первом курсе, в 18 лет, твердо знала – никаких абортов ни при каких обстоятельствах, ни за что делать не стану. Рожу!
У меня было чувство не то, чтобы греховности прерывания начавшейся жизни, но казалось противоестественным мешать природе внутри меня делать свое дело. Я всегда, порой не очень осознанно, верила в судьбу и перечить ей никогда не хотела. Это вовсе не значит, что я в жизни своей я плыла по течению. Скорее даже наоборот. Однако я каким-то неведомым чутьем отличала события судьбоносные от случайных, и первым не перечила. Зарождение новой жизни во мне относилось к ряду судьбоносных, вне всяких сомнений.
И я с радостью ждала первенца – мальчика или девочку, мне было все равно.
И вот 23 ноября 1949 года, за месяц до определенного врачами срока, началось рождение сына.
Утром я почувствовала боль в низу живота, знакомую по месячным, но более сильную. Илья потащил меня в женскую консультацию. Врачихи на месте не было – срочный вызов на дом, и я просидела часа два в ожидании приема, волнуясь из-за то и дело возникающей боли, не прекращающейся, а даже усиливающейся. Наконец, врач влетела в кабинет, Илья настоял, чтобы меня тут же осмотрели первой.
– Ничего у вас нет. Идите домой и полежите с часок и все пройдет. Рожать вам еще не скоро, – с досадой в голосе из-за паники, поднятой мной и молодым становящимся отцом, сказала врач и велела одеваться.
Лежать, так лежать.
Железная сизовская кровать тогда еще стояла в нашей комнате, и я удобно устроилась на ней и терпеливо стала ждать, когда пройдет боль. Врачам я верила.
Но не тут то было!
Иногда схватывало так, что я вынуждена была вцепляться в железные края кровати и стискивать зубы, чтобы перетерпеть возню невидимых ножей в моем теле. Боль не только не уменьшалась, а, наоборот, нарастала и надвигалась на меня будто огненная лавина, остановить которую уже никому не дано.
Илья не выдержал и побежал советоваться с соседкой.
– Да она рожает! – безошибочно поставила диагноз малограмотная мать семейства, увидев мои скрюченные пальцы на железных краях кровати. – Немедленно вызывайте скорую помощь!
Было около часу дня. Позавтракать я не успела из-за Ильи, торопившего меня идти на прием к врачу. Потом я о еде забыла, так как была охвачена тревогой из-за боли, почему-то упорно не утихавшей, вопреки тому, что говорила врач.
А по дороге в роддом, в машине скорой помощи я была занята тем, что твердила про себя заклинание: «Я кричать не буду! Обещаю себе!», а потом даже вслух произнесла для Ильи обещание данное самой себе. Буду думать, что меня мучают фашисты и ждут моего крика. А мне и сейчас уже невыносимо больно, что же будет, когда я стану рожать на столе? Так что в машине скорой помощи тоже было не до еды.
А вот когда я оказалась в предродовой палате среди других рожениц, как раз было время обеда и все поглощали тарелку вкусно пахнувших щей. Боже, как я захотела есть!
– Вам обед еще не положен. Вы ведь только поступили. Так что ждите ужина, – было ответом на мою просьбу принести и мне тарелку супа.
И началась борьба внутри меня: боль – и я в аду, в плену у фашистов, а кричать нельзя, я ведь себе обещала. Кончается схватка, ничего не болит и – я хочу есть, господи, до чего же я хочу есть!
А соседки по палате уже и котлету с кашей уминают. И стакан с компотом у них на тумбочках стоит! А мне не положено!
Да кто же такое изуверство придумал?
Приходит акушерка посмотреть на вновь прибывшую и тут же забирает меня в родильную.
– Будем рожать, – говорит она уверенно и отходит к соседнему столу, вокруг которого уже толпятся студенты-медики. Там процесс уже идет, а мне еще только предстоит.
Я лежу одна на большом столе, неудобно задрав ноги на какие-то железные подставки и начинаю мириться с судьбой. Мне выпало родить восьмимесячного, а такие дети, говорят, редко выживают, хуже, чем семимесячные. Мои роды никто не попытался остановить, но тут уж теперь ничего не поделаешь. Буду рожать.
И такое во мне удивительное спокойствие-равнодушие, что я сама себя понять не могу. У меня может погибнуть ребенок, а я ничего не чувствую. Не окаменела, а пустая внутри, мне все все равно. Как будет, так и будет.
И главное сейчас – выполнить свое обещание Илье не кричать, как бы ни было больно. Испытаю свою волю, проверю, сумела бы я выдержать пытки в плену у фашистов?
Рядом со мной, на соседнем столе женщина кричит, и около нее суетится акушерка, тесным полукругом толпятся студенты. Мне не видно, что там происходит, но уже и нет никакого дела до чужих мук. У меня своя печаль – мне вдруг нестерпимо хочется в туалет по большим делам. Да с такой силой, что терпеть почти нет мочи. Но мне стыдно отвлекать внимание на себя по такому пустяковому делу, когда рядом свершается чудо появления на свет маленького человека. И я терплю, хотя чувствую, что хватит меня не надолго.
Женщина кричит, а ребенка все нет.
– У тебя все силы в крик уходят, так ты до вечера рожать будешь, – наставительно говорит акушерка роженице. – Перестанешь кричать, я к тебе подойду. А у меня вон еще одна ждет.
И я вижу около себя маленькую, шуструю женщину, очень похожую на мою любимую Анну Алексеевну, ну просто копия.
– Потуги есть? – спрашивает она у меня.
– Я не знаю, – пожимаю я плечами.
– А по большому хочешь?
– Очень! – признаюсь я.
– Так делай, – говорит акушерка.
Как это? Прямо так, на чистую простыню?
– Давай, не бойся, – подбадривает меня маленькая женщина. А глаза у нее веселые и губы смеются.
Неужели можно? А то, и впрямь, терпения у меня больше нет.
Ладно, раз разрешают, буду какать.
Мамочки мои! Это Игорь из меня выходил! Да так быстро, что раз-два, и уже в мои бедра, неловко торчащие на металлических подставках, тепло и нежно стукнулись ножки моего сына!
Какое меня охватило счастье! Сын родился! И тихонечко попискивает, пока акушерка туго завертывает его в большую пеленку. А про фашистов мне так и не пришлось вспомнить, по скоростному я родила, стремительно. Конечно, в результате я порвалась. «Как бритвой разрезано» похвалила акушерка мой разрыв.
Я и очухаться не успела, как уже родила. И была ошарашена:
– Это совсем не больно, – поделилась я с принимавшей мои роды немолодой и веселой женщиной своим неожиданным открытием.
Она в ответ улыбнулась. Понимающе.
– Вам правда не было больно? – тут же усомнилась молоденькая студентка, явно желая поверить в возможность такого чуда. А вдруг и ей когда-то повезет так же, как и мне?
– Совсем, – подтвердила я.
Я никак еще не могла осознать, что все позади, что я уже родила.
Я и сегодня не понимаю, как я могла совсем не почувствовать, как рвется на живую, без всякого наркоза, ткань моего тела, не успевшая растянуться из-за стремительности родов?
Но я была тогда занята, вся уйдя в одно – я тужилась со всей силой, на какую была способна. И ждала того момента, когда не выдержу, и захочу кричать.
А такой момент так и не наступил. Вот я и не верила в конец родов, и удивилась отсутствию многократно описанных в литературе нестерпимых мук.
– Не хвались, еще зашиваться будем. – остудила мой неуемный восторг мудрая акушерка.
Вот когда мне действительно стало больно!
Обезболивающий укол, почему-то, совершенно не подействовал. Я чувствовала как иголка вонзается в мою растерзанную ткань, и как пронзает ее насквозь, чтобы выйти наружу, как вслед за ней тянется кетгутовая нить и как акушерка стягивает ее толстые концы и связывает их в узел над моей открытой раной.
– Потерпи, родненькая, потерпи, – повторяла женщина, сочувствуя моим страданиям, наступившим тогда, когда все уже должно было кончиться.
И я терпела. Двенадцать швов было наложено умелыми руками. На последнем женщина произнесла совершенно серьезно:
– А теперь еще зашьем, чтобы снова девушкой стала.
– Не надо!!! – в ужасе вскрикнула я и от страха даже приподнялась, стремясь соскочить с места «казни».
– Испугалась? Не хочешь? – засмеялась шутница, довольная тем, что заставила меня поверить в свое намерение вернуть мне девственность.
Я часто не понимала шуток, такая вот дурочка.
ПЕРВЫЕ ДНИ ЖИЗНИ ИГОРЬКА
Мои скоростные роды, которым позавидовали соседки по родильной палате, оказались вредными для ребенка. Он, только восемь месяцев остававшийся в моем пузе, при родах наглотался околоплодных вод и слишком быстро был вытолкнут на свежий воздух, где и дышать самому надо и атмосферное давление совсем непривычное. Моего сына все время рвало и четверо суток его не приносили мне на кормление.
Удивительное было у меня состояние – я не переживала. Может быть я загнала отчаяние от возможной потери первенца в какие-то такие дальние уголки подсознания, что не чувствовала даже тревоги? Сообщала Илье о состоянии ребенка, перечисляла те продукты, которые хотела бы съесть и смотрела как соседки по палате наслаждаются детьми. А может быть я чувствовала, что с сыном все будет в порядке? Не знаю. Но мое спокойствие меня саму очень удивило.
Сохранилось несколько моих записок Илье из роддома. Они на клочках бумаги, написаны карандашом, в лежачем положении и сегодня разобрать текст удается не всегда. Зато ильевские послания все в целостности и сохранности, написаны убористым почерком по две-три странички, и не карандашом, а чернилами. Но… чисел Илья на своих письмах не проставлял!
Фрунзе. Роддом. Травка Илье.
«23 ноября.
Иленька!
Обо мне не беспокойся. Я рожала 20 минут и не пикнула. В 3 часа 45 минут у нас родился сын весом в 2900, очень коротенький, но, как будто бы не худой. Я очень волнуюсь, будет ли он жить. Это станет ясно только завтра, когда придет детский врач. Во всяком случае ему влили моей крови, но положили в общую палату, а не палату недоношенных. Нос курносый, волосы черные, рот, кажется, большой и похож на китайчонка. Мне нравится. Пищал он очень слабо, но пищал. Рожать было не больно, но у меня слишком хороший брюшной пресс и поэтому получились разрывы. А пока я голодная как собака, обедом меня не кормили, ужина еще нет и я в дальнейшем жду от тебя посылок, только вкусных. Будем надеяться, что с маленьким Илькой все будет в порядке.
Целую тебя крепко, маленький папа. Тв. Тр.»
И вот, наконец, на четвертый день сынуля у меня в постели! Мне можно попробовать его покормить и даже развернуть разрешили! Какой маленький и кривой мизинец на руках, точь в точь как у Ильи! Как такое передается, такая милая мелочь?
Но хватит разглядывать, надо кормить спящее создание. Тычусь грудью, лопающейся от обилия молока в рот сони, и никакой реакции! Спит и все тут.
Подходит нянечка, спрашивает, пососал ли. Говорю, что нет, не покушал и показываю, как я стараюсь, а он все спит и спит.
– Да мамаша просто ничего не умеет, – говорит нянечка, грубо хватает мою набрякшую грудь, будто коровье вымя, и почти на половину запихивает ее в рот младенцу. И, о чудо! Сын засосал!
Господи, как я полюбила его с этой минуты! Море любви разлилось по всему моему телу, и я запричитала, внутри себя: «Пожалуйста, живи. Я очень тебя прошу, живи. Пожалуйста, умоляю тебя, живи». А сын сосет себе и посасывает, без особых усилий. Молоко само течет ему в рот, знай себе, глотай.
С того дня сына стали приносить регулярно, как и другим мамам. И, наконец, он даже стал набирать вес – признак, что тревоги из-за его преждевременного появления на свет позади. Я была счастлива.
«28 ноября.
Иленька!
Сын начал прибавлять в весе! Ура! Ура! Ура!
Наш маленький определенно делает успехи. Сосет каждый раз все больше и больше, выглядит хорошо. Я так счастлива, Ика, что он прибавил в весе! Так счастлива! Нянечка сегодня сказала, что у меня очень хорошенький сын и спокойный. Так что видишь, он нравится не только мне. Он при рождении весил, оказывается, 2780. Вчера весил 2600 с граммами, а сегодня прибавил. Все идет по норме. Ика, ты рад? Я теперь уже не волнуюсь. В 6 часов он прекрасно сосал, а ночь плакал от голода (а я этим очень счастлива!). В 9 часов он спал и ленился сосать, а в 11 сестра прибежала с орущим сыном (а надо было в 12), но ей его стало жалко, так как у него рот был открыт как у галчонка и головой он вертелся из стороны в сторону. Сыном я довольна».
28 ноября мне разрешили встать. Вечером пришел Илья, я вышла к нему на лестничную площадку и увидела, вдруг увидела, какие у моего мужа теперь особенные, глубокие, ласковые, просто чудесные глаза. Большие, темно коричневые, добрые и сияющие. И все понимающие.
Я так была счастлива! Переполнена счастьем!
И как я их обоих люблю – и сына и его отца, подарившего мне такое чудо! Как проникновенно и остро люблю, кто бы знал!
А Илья? Как входил он в новоиспеченную роль папы?
Судить об этом по его запискам в роддом трудно, ибо полны они информацией о тех хозяйственных заботах, которые досрочно навалились на Илью из-за моих скороспелых родов. Илья зашивался и об этом мне и писал – сообщал что успел, что не успел, сколько времени уходит на посещение роддома, на поиски кроватки, на покупки мне яблок, молока и сметаны. А ведь Илье и к лекциям надо было готовиться и ходить в институт, чтобы их читать. И не только свои, мои лекции он тоже взял на себя. И варить обеды себе Илье теперь пришлось тоже самому.
Приведу образец ильевского письма, а если кто-то из сынов захочет прочесть все такие послания, то сможет это сделать взяв их в конверте с надписью «Игорь».
«Дорогой мой поросеночек!
Ты, наверное, смертельно обижена, что я прихожу так поздно, но я, право же, не виноват. Все утро я вертелся как белка в колесе: топил печь ,готовил обед, бегал в военкомат из-за пенсии и самое главное – искал что-нибудь вкусненькое для тебя (видишь, какой я нытик и хвальба!) С трудом откопал на рынке пол-литровую бутылку, завтра куплю еще одну, так что молоко ты будешь получать регулярно. Хочу купить тебе завтра сметанки: ведь ты ее любишь! Сейчас тащу тебе булочки, молоко, шоколадку. Хотел достать яблок, но хороших и дешевых не было и я решил ограничиться шоколадкой. Хватает ли тебе масла, а то я завтра еще принесу?
Поросеночек мой, я так уже соскучился по тебе, просто ужас!
Все наши поздравляют тебя и весьма усиленно интересуются, какое имя мы дадим сыну и как отпразднуем событие. По-видимому нам не отвертеться от маленькой вечеринки, иначе мы всех наших смертельно обидим.
Смотрел сегодня книжные шкафы: в магазине около рынка есть уродина за 700 рублей. По-моему слишком дорого, а? Сегодня начал считать, что надо купить, и пришел в ужас: ванночка, детское одеяло, цветы, кроватка, книжный шкаф. Принял твердое решение мобилизовать наших девочек: Машенька Кургузова изъявила желание помочь мне в воскресенье. Удобно ли будет заставить ее вымыть пол?
Еще один вопрос: отдавать ли стирать твое шелковое белье? Дело в том, что стирает нам мать одной из твоих инфаковских девочек По всему видно, что она очень честная женщина. И еще одно дело: тебе ведь будет очень трудно первый месяц, и я подумал, что мы могли бы попросить эту женщину помочь тебе в варке обеда, хождении на рынок и стирке. Она уже намекала на такую возможность, тем более, что она нуждается в деньгах. Правда, она где-то работает, но только до 4-ех часов дня Как ты смотришь на это?
Ну ладно, хватит засыпать тебя всякими хозяйственными вопросами. Как ты себя чувствуешь? Не холодно ли у вас в палате? Меня все хором уверяют, что в больнице холодно, и советуют, чтобы я принес тебе махровое полотенце для укутывания груди, а то может быть грудница.. Травушка, я тебя очень прошу, не быть «храброй» и беречься! Слышишь!
Как чувствует себя маленький Илька? Просто сгораю от нетерпения увидеть его.
Крепко, крепко тебя целую в губки и глазки, а сына в попку.
Илья.
Нужно ли тебе мыло и зубной порошок?»
Конечно, мне было нужно и мыло и зубной порошок, что за вопрос. И еще мне очень хотелось сала, которое приносили соседкам, и когда настало время выписки, я написала Илье:
Фрунзе. Роддом. Травка Илье. 30 ноября 1949 года.
«Иля, хочу тебя предупредить – я очень, очень похудела и мне вчера на вопрос «Сколько вы мне дадите лет?» ответили: «Ну, тридцати еще нет». Я говорю: «Правильно, но сколько же?» «Да лет 27-28» Представляешь себе мой ужас! Сегодня одна роженица, врач по специальности дала лет 19-20 (объяснил,.что судит по мимике, морщинам и глазам), а ее соседка по койке опять дала 27-28. Так что готовься принять старушку. Приложу все силы к тому, чтобы восстановить действительный возраст.
Иля, если в пятницу у тебя лекции, то как быть с обедом? Я ведь проголодалась и мечтаю о курочке. Если бы ты ее достал или попросил кого-нибудь, то я при наличии картошки и чистой посуды приготовила бы обед 2 декабря… .
Целую крепко, крепко как в первые дни. Я теперь сумею так целоваться. Твоя Травка».
На девятые сутки, 2 декабря нас с Игорьком выписали домой. Илья пришел забирать сына и жену, принес только что купленное детское одеяло, байку и марлю, что я успела достать еще загодя. На всякий случай прихватил и маленькую распашонку, которая лежала там же, где и марля. То была одна из рубашек моих братишек, когда-то служившая им в младенчестве, а потом ставшая одеянием для мишки. Распашонка была рваная и с огромной бельевой пуговицей, неумело, но старательно пришитой Рольфом или Вольфом. Я сохранила ее как образец, по которому собиралась в декретное время нашить таких же сыну. Теперь эта распашонка оказалась единственным одеянием, которое Илья сообразил приволочь. Ни шапочки, ни кофточки, ни пеленок, и даже ленточки для перевязывания пакета с сыном не было. Пришлось тут же в роддоме порвать марлю, разорвать байку, оторвать огромную пуговицу на распашонке и «одеть» первенца. На голове вместо чепчика – платок из марли, на голом теле – братишкина рваная распашонка, а дальше марля и байка, в которой сын как гусеница в коконе. А поверх ватное одеяло, без простынки, без конверта. И, конечно, без кружев.
То, что у меня бестолковый муж, я знала всегда. Но не до такой же степени!
А что подумала сестричка, «одевавшая» нашего сына, я даже знать не хочу.
Так, 2 декабря 1949 года, когда во Фрунзе еще ни снежинки, но уже холодно, мы потащились домой.
А там! Гора немытой посуды, грязный пол, ничем не застеленная новая самодельная деревянная кроватка-качалка для сына, купленная Ильей на барахолке, и клопы, за время моего короткого отсутствия почему-то усердно размножившиеся, о чем Илья счел нужным тут же сообщить. И нет у нас теперь сизовской кровати, на которой я спала, беременная.
А посреди этой разрухи сияющий, счастливый Илья: Травка снова дома!
Пришлось засучить рукава, как всегда.
Это было не так просто – из-за швов мне нельзя было сидеть и резко нагибаться, но ходить было разрешено. Вот я все и делала стоя, не разгибаясь и не наклоняясь. И командовала Ильей в делах домашних, требовавших иной, не стоячей позиции.
Запущенность дома не вызвало во мне ни капельки досады, так уж повелось, что раненный на войне Илья, хромавший на постоянно болевшую ногу, многое не мог делать, к тому же и просто не умел. Это я легко приняла как данность. Ведь Илья инвалид войны! Герой!
А в первый час возвращения домой во мне появилось другое – совершенно неожиданное чувство неуверенности, воцарившееся рядом с восторгом – мне доверена целая человеческая жизнь, начавшаяся девять дней тому назад! Справлюсь ли? Такая ответственность!
Вот и сына надо распеленать, переодеть! Первый раз в жизни!
В душе страх, а руки сами все делают, руки вспомнили – и как пеленать, и как купать, и как на хрупкое тело надевать теплую кофточку. Не зря я была старшей сестрой своих маленьких братишек. Ожили во мне навыки моего детства.
И я успокоилась. И, наконец, легла в чистую «кровать», в чистой комнате, вместе с сыном, которого пора было кормить маминым молочком.
Господи, до чего же хорошо!
БЕДА
У нас уже есть керосинка и каждый день я кипячу целый бак пеленок, и все их глажу потом горячим утюгом. Знакомым, приходящим посмотреть на наше чудо, я разрешаю глядеть только на расстоянии полуметра от кроватки. И, боже упаси, до нее дотронуться руками, даже сто раз мытыми. Я знаю, как важно соблюдать с маленькими детьми все правила гигиены и соблюдаю их с почти маниакальной страстью. Пусть такое и сочтут чудачеством, но здоровье сына превыше всего.
Подходит к концу мой декретный отпуск, в поезд Москва-Фрунзе уже села мама Ильи Фани Яковлева, чтобы на первых порах стать нам помощницей. А меня приглашают на заседание кафедры утрясти проблемы с нагрузкой. Надо идти.
Я пакую Игорька в его ватное одеяло, у которого теперь есть конверт с кружевами, все, как положено, и с ребенком на руках отправляюсь на работу. Там все им любуются, один только Мусин, у которого тоже есть дети, озабоченно произносит: «А почему он у вас такой синий?»
Теперь и все другие замечают – действительно синий, особенно над верхней губой.
– Вам надо с ребенком немедленно к врачу, – говорит тот же Мусин и меня отпускают с заседания.
Я почти бегом бегу в детскую поликлинику, а там врачиха, послушав легкие и поглядев в пеленки изрекает:
– У вашего ребенка воспаление легких и дизентерия. Надо немедленно в больницу.
Я заскакиваю домой, чтобы оставить Илье записку, и на Скорой помощи мчусь в больницу, инфекционную, дизентерийное отделение.
Спасти, надо спасти моего сына!
Январь 1950 года. Все еще нет снега, но дует холодный, резкий ветер, наступила азиатская зима.
Скорая помощь выгружает меня с сыном в приемном покое, а там, в большой ванной купают худенькую, плачущую пятилетнюю девочку, у которой кровавый понос, как сообщает мне ее встревоженная мама.
Нам надо подождать.
Ждем.
Девочка искупана, мама вытирает ее полотенцем, а нянечка вытирает ванну тряпкой, запускает в нее воду и командует:
– Раздевайте ребенка, его надо искупать.
В той же ванной?!
Конечно, в той же.
Я, доверив себя и сына судьбе, наскоро мою его и вытираю двумя пеленками, что сунула мне в руки нянечка.
– А теперь заворачивайте ребенка и переодевайтесь сами, – командует нянечка и дает мне темно-коричневый байковый халат и мужскую нижнюю сорочку, оба мне до колена.
– А сына во что одеть? – задаю я вопрос.
– Как во что? Я же вам две пеленки дала!
– Так они же мокрые?!
– А зачем вы обоими вытирали? У меня для вас других нет!
Я заворачиваю только что искупанного теплого сынулю в мокрую хлопчатобумажную пеленку и готова к новым распоряжениям.
– Пошли! – говорит нянечка и распахивает двери на морозный ветер
– Куда?! – в ужасе спрашиваю я.
– Как куда? В ваш дизентерийный корпус. Он в другом конце больницы.
Боже мой!!!
Скорее сына себе на грудь, под мужскую нижнюю рубашку, к теплу моего тела. Халат запахиваю над его головой и дышу туда теплым дыханием. Спешу, рвусь вперед в больничных шлепанцах на босу ногу, так и норовящих соскочить с ноги. Нянечка еле поспевает за мной. А ветер! Холодный, зимний ветер полощет меня, обвивает со всех сторон, хочет забраться во внутрь гнезда, что я сплела из материнских рук на своей груди. Не пущу!
Так и добежала.
А там… выдали мне две другие сухие пеленки, байковую распашонку и предупредили, что пеленок лишних нет, буду стирать сама и сушить их на батарее. Да и мест в палатах нет, лежать нам с сыном в коридоре.
К тому же сегодня суббота, лечащий врач уже ушел, вас потом посмотрит дежурный. И кал на анализ возьмут в понедельник.
И я, у которой дома ровно тридцать три пеленки, которые я кипячу и старательно глажу, я, помешана на свежем воздухе и открытой форточке, ложусь теперь рядом с сыном в одну кровать, стоящую около батареи центрального отопления. А на батарее сушится мокрая, выстиранная холодной водой из-под крана, пеленка. И испарениями высыхающей тряпки дышит мой сын, у которого нашли воспаление легких. А дизентерийные микробы, если им очень захочется, могут полетать по воздуху, сколько душе угодно.
А мое личное спасение только в том, что в туалете стоит бутыль с хлоркой и я могу ее раствором мыть руки перед едой.
Я лежу рядом с сыном и тихо плачу. Мне очень страшно, я боюсь, что сделала большую ошибку, что подалась панике, послушно отправившись в больницу.
А Илья все не идет, застрял на занятиях.
Меня охватывает еще и чувство одиночества, что уже совсем никуда не годится.
Но тут из детской палаты на кривых ножках выходит полуторагодовалый малыш. Он в одной рубашке, без штанишек. Малыш чуть приседает, оставляет на полу кляксу дизентерийной слизи, и довольный, шагает дальше. А вслед за ним ползет годовалый, попадает в кляксу прямо рукой, смеется, и держась этой же рукой за край моей кровати, встает на ноги, улыбаясь незнакомой тете.
Нет! Нет! И нет!
Такого я не допущу!
Я люблю своего сына, а не всех детей на свете! А этот пусть отойдет! И улыбаться я ему не стану. Пусть держится от меня подальше.
Малыш разочарованно понимает, что тетя злая и ползет обратно в палату, тем же путем, по той же лужице. А я стремглав в уборную, за хлоркой, всю кровать мажу ею. И знаю, никого не подпущу к нам, никто нас пусть не трогает! Ни днем, ни ночью! Я глаз не сомкну, но кроватную территория сберегу от нашествия дизентерийных палочек. Вот в чем сейчас моя задача. И нечего нюни распускать! И почему это дежурный врач моего ребенка все еще не осмотрел?!
И я поднимаю бучу.
Давно пора было, без этого здесь не выжить.
А вообще, когда придет Илья, скажу ему, чтобы организовал мне бегство из больницы. Немедленно.
Женщины, лежащие вместе со своими детьми в палатах меня понимают и учат здешним хитростям, как быстрее выбраться на свободу. Просто надо из детского кала самой убирать всю слизь. А у вашего, считает одна, дизентерии нет, у него грыжа, по калу видно.
Грыжа?
А подать сюда хирурга!
Приходит хирург, никакой грыжи не находит.
А потом, уже дома, я сама ее увижу.
Короче, в воскресенье прибыла на поезде Фани Яковлевна, поговорила по-свойски с врачом и я, вполне официально, под нашу ответственность, ушла из больницы.
«Никогда больше не лягу с ребенком в больницу» – дала я себе клятву. И выполнила ее.
Дизентерию я больше не боялась и лечила ее сама – у детей, у себя, у Фани Яковлевны. И скарлатину лечила дома, при тайном попустительстве врача. И даже паратиф у Сережки – тоже дома, соблюдая все правила больничной палаты, и никто не заразился.
Урок был на всю жизнь.
ПАПИНО ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ
БЕРЛИН
Пока я по уши завязала в сложностях первых недель начала своей педагогической деятельности в качестве преподавателя вуза, преодолевала трудности незнакомого быта и переживала последний месяц беременности, мой папа в Берлине справлял в октябре 1949 года свое пятидесятилетие.
Я эту круглую, торжественную дату просто-напросто прозевала! И потом не очень мучилась, что вовремя папу не поздравила! Как с гуся вода. А ведь папу, наверняка, огорчило мое невнимание, но ни словом не выдал он своего разочарования. А я? В январе 1950 года в приписке от руки к письму о родах, болезни Игорька и прочих радостях-горестях первого материнства, коротко, запоздало поздравляю с днем рождения и с посланиями, полученными папой от Пика и Гротеволя.
Фрунзе. 14 января 1950 года Маме и папе.
«Папу я должна особенно поздравить с приветствием от Пика и Гротеволя. Папа этим, конечно, очень гордится. И знаете, кто еще задирает нос? Мой муж! Он был бы счастлив, если бы я разрешила ему хвастаться этим направо и налево».
Но я запретила Илье распространяться о папиных именинных делах, к великому огорчению моего супруга. Что меня останавливало? Трудно сказать. Как-то так повелось, что мама передала мне свое равнодушие к официальным наградам, не ради них она трудилась, не в них видела счастье жизни. И скорее всего я отнесла поздравления Пика и Гротеволя к разряду такого рода наград, которые папу радуют, и я поэтому за него тоже рада, но в целом это чепуха на постном масле. И нечего на эту тему особо распространяться.
Сегодня я понимаю, что персональные поздравления со стороны высших лиц партии и государства признак вхождения именинника в состав партийной номенклатуры. Но это я о папе и без того знала, и это меня не смущало. Папа руководил партийным издательством, это было дело, которое он знал с юности и им он занимался до самой смерти. Что тут особенного? Чем тут хвалиться или чего тут стыдиться?
«Зря прожитая жизнь», как иногда говорит о маме и папе Рольф? Но это как сказать и как посмотреть. Во всяком случае папа ощущал свою жизнь до края заполненной нужной людям деятельностью, и отдавался своей работе сверх собственных сил, несмотря на почти слепые глаза и цирроз печени, лишавший его сил. Да, папа входил в партийную номенклатуру, но он не был чиновником, который послушно выполняет все распоряжения сверху. Да и номенклатура в ГДР была первого поколения, из тех, кто знал друг друга с юности. И не только знал, но и числил в друзьях. И у них были свои отношения, без утвердившегося в СССР чинопочитания. Вальтеру Ульбрихту папа, например, устроил форменный скандал, когда тот захотел для своих сочинений такую же точно обложку, в какой издавались труды В. И. Ленина. И папа настоял на своем. Вообще он часто уходил от главы партии, громко хлопнув дверью. А коммунистам, томившимся в застенках за границей, отец выбивал гонорары за издаваемые у него книги и платил их в соответствующей валюте, преодолевая сопротивление ГДРовского министерства финансов. «Мы и во время фашизма умели помогать своим товарищам по партии и было бы смешно не делать этого сейчас в стране социалистической», – так папа объяснял свою позицию. Я видела папу на праздновании какого-то юбилея издательства, на которое все явились ряженными будто на карнавал. И какой наряд выбрал папа – директор издательства? Он явился в черном костюме при бабочке, с полотенцем, перекинутым на руку – официант, обслуживающий сидящих за столиками. Я удивилась тогда, как сотрудники, подчиненные отца, обращались к нему. Такого дружеского, неформального, теплого отношения к начальству я никогда до этого не видела. И чем я потом по-настоящему гордилась, это присвоением папе звания героя социалистического труда. Он им был по-настоящему – героем труда.
Ну а то, что систему, которую он обслуживал и в которую верил, таила в себе тьму противоречий и бед для людей, не вина отца. И, пожалуй даже не его беда. Можно подумать, будто либеральный капитализм, во имя воцарения которого у нас сегодня бешено трудятся теоретики и практики рыночной экономики, не щадя своего живота, лишен противоречий и не несет с собой бед для людей – войн, заказных убийств и много чего другого, не делающего людей свободными и счастливыми. Человечество еще не знает путей к человечному обществу, и вряд ли стоит винить папу и маму за то, что они шли по пути, который оказался ложным, как делает это Рольф.
А в трагические, сложные годы сталинских репрессий папа и мама вели себя мужественно и достойно, поплатившись работой. И этим я тоже горжусь.
Ну, а приветствия главы государства и главы партии к пятидесятилетию, так себе, бирюльки, тешащие тщеславие тем, у кого оно есть. У папы оно было. Параллельно с героическим отношением к своему труду.
ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ
А я тоже «геройствовала» на своем институтском фронте. Вышла из декретного отпуска и, привет коллега! – никто, кроме Ильи, мои курсы за меня не читал, просто пустили другие предметы и теперь мне предстояло в ускоренном темпе нагонять упущенное. Получалось, что по существу декрета у меня как будто и не было вовсе, если не считать то немногое, что успел добровольно взять на себя Илья. Мужчины – коллеги по кафедре себя утруждать не стали. Семь лекционных курса как были мои так моими и остались на второе полугодие.
Слава богу, мы успели к этому времени съехать от Сизова поближе к институту на частную квартиру к Софье Борисовне – крикливой пожилой, дородной женщине, известному детскому врачу и ее мужу Илье Абрамовичу, тихому, щуплому пенсионеру, человеку сказочной доброты. Квартира была не такая светлая, но комната больше, а главное никто за дверью не причитал детским голоском на тему о том, чтобы папочка не бил мамочку. Новые наши хозяева приняли нас как своих, мы были в курсе их дел, они – наших. Мы попали к хорошим людям.
С нами теперь жила Фани Яковлевна, мама Ильи, и дружбой с хозяевами мы более всего были обязаны именно ей. Фани Яковлевна приехала помогать, и сразу взяла на себя походы в магазины и готовку обеда. И вечером, когда я бежала на занятия в Вечернем отделении пединститута, мама Ильи кормила сцеженным мной молоком нашего сынулю. И в библиотеку я бегала теперь днем, на час-полтора, а Игорек оставался на попечении бабушки. Это было, конечно, временным выходом, пока мы не найдем домработницу, но сразу давало мне свободные часы для подготовки к занятиям.
Господи, как я готовилась к лекциям, кто бы знал. Шесть часов вечера. Через час мне идти в Вечерний институт, а материала я набрала всего на половину. Я сижу за нашим большим обеденным столом, передо мной вузовский учебник. Рядом тарелка с жаренной картошкой, в которую я не глядя тыкаю вилкой и отправляю еду в рот. Напротив сидит Илья с моей тетрадью для записи конспекта лекции и быстро заносит в нее то, что я ему диктую, выбрав нужное из учебника. А на коленях лежит малюсенький Игорек и сосет молочко из маминой груди. Бац! И горячая жареная картошка шлепается сынуле прямо на нежную детскую шейку. Горький, обиженный плач. За что?
Я мчалась на лекцию, полная тревоги, что материала опять не хватит, но всю дорогу утешала себя рефреном: «Но зато у меня есть сын!»
Но странное дело, начиналась лекция, и я забывала о сыне. Теперь передо мной были только мои взрослые слушатели, их внимательные глаза и мне надо было, во что бы то ни стало, рассказать так, чтобы им было интересно. И это часто получалось, вопреки скудости моих тогдашних знаний. И я была счастлива, когда читала лекцию. И несла это счастье домой, к жаждавшему ночной порции материнского молока, сынуле. И засыпала, счастливая.
Я кормила сына грудью один год и один месяц. Каждый день недели был расписан по часам, буквально. Вот лекция на инфаке, полтора часа в библиотеке, кормежка Игоря, лекция на истфаке, час в библиотеке, два дома, обед, кормежка Игоря, Вечернее отделение.
Однажды весной в библиотеке меня застал ливень. Но надо было бежать домой к Игорьку. И я ринулась в потоп, который лил с неба и несся по улице. В секунду я промокла до ниточки. Мимо промчался военный газик, остановился, мужчина спросил: «Куда Вы, девушка?». «Сына кормить!» – торжествующе прокричала я в водном потоке. «Садитесь, подвезем!» – тут же сердобольно откликнулся военный. И я примчалась домой вся мокрая, но с шиком. И с грудями, полными молока.
А еще я была членом комитета комсомола молодых преподавателей института, в качестве которого в следующем учебном году отправилась к Липовичу сообщить о безобразиях, кои творят на кафедрах с молодыми специалистами – на многих факультетах им дают самую большую нагрузку! «Так на кораблях поступают с юнгами!» – удивился бывший морской офицер Липович и обещал разобраться.
– Еще молоко на губах не обсохло, а уже лезут с критикой, – зло скажет через пару месяцев Липович обо мне и Илье, но уже в другом контексте, но имея в виду и мое посещение его в качестве члена комитета комсомола.
Сказка, с небывалыми чудесами приема нас на работу, начавшаяся сразу же с первых дней пребывания во Фрунзе, близилась к концу.
ПИСКУН
Нашему коту во Фрунзе было раздолье. Из Пискуна, знавшего только комнату и коридоры «Люкса», он превратился в свободного бродягу, быстро освоившего окрестную территорию, и зазывавшего местных пушистых красавиц в свои кошачьи объятия пронзительными ночными серенадами. Так было по вечерам и ночами. Но не было дня, чтобы Пискун ушел бы из дому. Да и ночами он часто спал по-прежнему вместе со мной под моим одеялом, вытянувшись всем телом, а голову положив на подушку. Так было, пока не родился Игорек.
С появлением в доме нового члена семьи свобода Пискуна была ограничена. Во-первых, ему строго-настрого было запрещено прыгать на кровать к малышу, и тем более там спать. Это Пискун усвоил.
Во-вторых, по ночам рядом со мной теперь часто спал маленький соперник кота, и Пискуну пришлось уступить свое исконное место. С этим он, вроде бы, тоже примирился.
Но когда я брала Игорька на руки, чтобы покормить грудью, Пискун немедленно делал попытку тоже прыгнуть ко мне на колени, тут же, невзирая на Игорька, мирно чмокавшего губами. Так повторялось много раз. Пришлось найти выход. Я стала кормить Игорька, сидя за письменным столом, а Пискуну отвела место рядом, на столе. Игорек сосал грудь, а Пискун получал свою порцию успокоительных слов и ласки. Так продолжалось довольно долго.
Но однажды Пискуну надоела отведенная ему второстепенная роль стороннего наблюдателя за трапезой Игорька. Полежав какое-то время на столе, внимательно наблюдая за Игорьком, Пискун резко наклонился, мгновенно вытянул лапу, явно намериваясь царапнуть моего сына. Я тут же первый раз в жизни шлепнула кота по попке и строго сказала «Фу».
Пискун демонстративно спрыгнул со стола, мяукнул у двери, вышел на улицу.
И больше мы его не видели. Пискун ушел от нас навсегда.
СТРАННЫЙ ВОПРОС
Первые два года жизни во Фрунзе. Я бесконечно занята, не продохнуть. Но я и бесконечно счастлива – у меня есть сын, у меня любящий и любимый муж, у меня интереснейшая работа, и у меня есть нормальное жилье при порядочных хозяевах, ибо от Сизова мы переехали. Над моей головой безоблачное небо.
А я, возвращаясь однажды солнечным днем с лекции, вдруг встаю у ворот дома как вкопанная, пронзенная будто ударом молнии странным вопросом: «И это всё?»
Вопрос обжигает мне душу, я гоню его прочь как совершеннейшую глупость. А ему хоть бы что – сверлит мне мозги, сжимает сердце: «И это все?» Кувалдой по башке.
Странный какой-то приступ абсолютного отчаяния, секундного, но всеохватывающего навалился на меня.
Но я в этот миг уже знаю – всю свою жизнь жить только так, только всем этим я не хочу!!!
Почему?
Это мне еще неизвестно.
(Москва. 2002-2003. Не публиковалось)
© Вальтраут Шелике, 2003
40 ЛЕТ В КИРГИЗИИ
(Отрывок)
(Фрунзе 1949-1951)
Не публиковалось.
|
