Waltraut Schälike
Вальтраут Шелике

Об авторе

НОВЕЛЛЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

РОДИНА

КАК В КАПЛЕ ВОДЫ

НАЧАЛО

КТО ХОТЕЛ ЭТУ КАРТИНУ?

ПАВЕЛ МИХАЙЛОВИЧ ЕВСТРОПОВ

ЕЩЕ ДО ЗНАКОМСТВА С ГЕРОИНЕЙ ФИЛЬМА

ДЕТИ НА КАЛОШЕ

О ДОБРОТЕ

О ДОБРОТЕ И О КНИГЕ ПРО ЛЮБОВЬ

МОЯ ШКОЛА

ЗАРЛЫК

ДИРЕКТОР ФИЛЬМА

АНАРА

ЗАМИР КУСАЕТ ЛОКТИ

ГЮЛЬСАРА

ССОРА

ДОРОГАЯ АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА

МОЙ САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

И…ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

АНАРА

Мы вернулись во Фрунзе и началась бешенная гонка. Во-первых тут же вернулись с хлопка студенты и на меня навалились ежедневные занятия по весьма плотному расписанию. Во-вторых, нужно было продолжать съемки, теперь уже в новых условиях, когда я не в любую минуту могу быть в распоряжении режиссера, к чему он, однако, уже успел привыкнуть. Мое требование руководствоваться теперь при составлении графика киносъемок моим расписанием Замир принял с кислым выражением лица. В-третьих, я должна была за десять дней сделать для Никуличева еще сорок страниц своей книги, чтобы она не вылетела из графика издания. В-четвертых, у меня во Фрунзе сыновья и внуки, и им бабуля тоже нужна. В-пятых, надо было готовить еду и доставать для этого продукты ибо кончилась домотдыховская и общежитийская лафа «Лесного» и Москвы. Ну и т.д.

Со всем предстояло справиться и я уплотнила свои дни до максимума, учтя и неизбежные потери времени при съемках –тогда я собиралась поразмыслить о сорока никулинских страницах, с карандашом в руке.

Но что я совсем не учла, так это Анару.

Не успела я появиться на факультете как зав огорошила меня словами о том, что в десятидневный срок я обязана представить письменный текст лекции по общему курсу для последующего обсуждения на кафедре.

Я попыталась объяснить насколько сейчас загружена и устала от дней, проведенных за работой в ИМЭЛ-е, съемках фильма, когда к тому же у меня не было отпуска. Предложила предоставление текста лекции отложить на более поздний срок, когда кончаться съемки, хотя я и не знаю, когда наступит этот счастливый день.

– Ах, так вы не можете точно сказать, когда представите текст своей лекции? Или не хотите? – Анара глядела на меня глазами, полными ненависти. – Ну что ж, тогда извольте каждый день приходить на факультет с 11 часов.

– Простите, но вузовский рабочий день не табельный, и вы это хорошо знаете. Зачем же так? – я пытаюсь придать своему голосу воплощенное спокойствие, хотя внутри меня начинает закипать злость за неожиданное анарино самодурство.

Анара эти тайные нотки, конечно, улавливает своим чутким локатором и сразу переходит на крик:

– Я найду чем вас занять на факультете, уж не беспокойтесь, даже тогда, когда у вас нет в расписании лекций или семинаров. Так что в 11 ноль ноль! С завтрашнего дня!!! Это приказ!

– Нет! – кричу я, тоже уже сев на помело. – У нас, слава богу, действует советское трудовое законодательство и давать такое распоряжение у вас нет права! Все попытки министерства приковать преподавателей вуза к рабочему месту ежедневным отсидками не прошли, и вы это прекрасно знаете сами. Такая чушь сгубила бы всякую науку в вузе, всякое творчество, оно во вред преподавателям, на пользу только администрации. Так что приходить в 11 часов каждый день я не буду.

И не успевает Анара открыть рот, чтобы отбить мою атаку, как я дальше, без остановки продолжаю лететь на своем помеле, правда уже ниже и сбавив обороты.

– И вообще, вы не совсем правильно понимаете значение вверенной вам власти, – говорю я в пылу обиды то, что думаю, но что надо бы сказать не в момент ссоры, а позже, спокойно, доброжелательно и рассудительно. А так толку будет ноль. Но вылетело, что поделаешь.

Оказалось, что эта женщина способна выводить меня из равновесия. Ветлужско-московские анарины аттаки пробили дырку в моей броне благодушия по отошению к Анаре. Сильное анарино эмоциональное биополе, если в него верить, теперь пулей свистит над моей головой и в ответ я тоже закусываю удила. И поскакали!

– В чем это неправильно? – ледяным тоном спрашивает Анара.

Я несколько мгновений молчу, думаю над ответом, а Анара почему-то подсказывает сама:

– Кафедру считаю своей вотчиной, да?

– О вотчине вы сказали сами, – парирую я. – Для вас власть – это право накладывать лапу на чужую личность. Полное, ежесекундное подчинение вам людей – вот ваш идеал!

Я попала в точку, ибо Анара вдруг замолкает, бледная и холодная как лед.

Ну что ж, пусть подумает. Для меня разговор окончен, тем более что срок представления текста лекции я под нажимом все же назвала, себе на беду.Через месяц, мол, сделаю. Раз надо, то втиснем и это бессмысленное, с моей точки зрения, дело в плотнейшие дни возвращения во Фрунзе. Поставлю в список своих дел на последнее место, но сделаю.

И я поднимаюсь, чтобы уйти.

– Куда? – удивляется Анара и в миг предо мной уже только властная мегера.– Я вам еще не разрешили идти. Извольте сесть, – говориться приказным тоном двадцативосьмилетней молодой женщиной шестидесятилетней подчиненной коллеге по работе.

От неожиданности я плюхаюсь назад на стул. Но теперь уже я сама ледяное безмолвие, только глаза жгут Анару лютой ненавистью и губы плотно сжаты – ни звука из меня не вытащить, я в стане врага. Под пытками.

Анара молча берет какую-то бумагу со стола, поднимается и не говоря больше ни слова выходит из кабинета.

– Каждый день так, со всеми ругается, – жалуется наша молодая лаборантка, милая, красивая, исполнительная, и добавляет презрительно: – Получила свой допинг, шахиня.

Мне делается стыдно за то, что я повысила голос. Бедные наши девочки-лаборантки! Но что делать? Как останавливать Анару, когда вся она оказывается во власти неудовлетворенного властолюбия? Вся, никого не слушающая, никого не понимающая, на всех кидающаяся – кошка, выгнувшая спину? Где тот ушат воды, что способен ее усмирить в такие минуты? Я так и не поняла и стать таким ушатом не сумела.

Еще в «Лесном» я пыталась внушить Замиру свое понимание источника анариных взрывов по телефону, для меня тогда еще абсолютно неожиданных. Уж кто другой, а на Анару я могу положиться, в этом я еще была уверена. Она единомышленник в общих факультетских делах, тоже выпускница истфака МГУ и радеет за студентов. Она тоже страдает от произвола вечно меняющихся деканов, но постоянно так или иначе пытающихся закрутить ту или иную гайку, на пользу администрации, во вред преподавателям и студентам. Так я тогда еще думала. А потому и сказала Замиру:

– Анару надо понять. Ей трудно. Молодая завкафедрой, ее еще плохо слушаются члены кафедры, а тут еще и я подвожу, на кого она надеялась опереться. Вот и сердится. А вообще она меня даже любит.

– Любит? – со злой иронией переспросил Замир. –Да она вас ненавидит! Как злейшего своего врага ненавидит! Вы, Вальтраут Фрицевна, очень плохо разбираетесь в людях.

Ну что же, пусть Замир объяснит мне Анару.

Замир объясняет. И его видение Анары оказалось злым, но, к сожалению, верным, в чем я и убедилась по возвращению из Москвы. Анара не тот человек, совершенно не тот, на кого я могу опереться. В каждом поступке любого человека, она будет искать, а главное «находить» какой-то подвох, некую личную, хорошо замаскированную выгоду, которую и необходимо разоблачить, чтобы предстал человек «в истинном обличии».

Замир это обнаружил, когда принес на факультет отношение из Госкино с просьбой продлить мне пребывние в Москве ради съемок контрпропагандистского документального фильма.

– Да ни в каком кино Шелике сниматься не будет. Все это липа, –убежденно стала Анара раскрывать глаза декану, презрительно указав на бумажку в руках у Замира.

– Я ее тогда сразу понял, – объяснил мне Замир.

И действительно, разоблачительная идея о кино-фикции не покидала Анару и в первые дни моего прибытия обратно во Фрунзе.

– Сами себе какие-то съемки придумали, а на самом деле вам нужно было время для личных дел в Москве! Это и ежу ясно! – громогласно заявила Анара на очередном заседании кафедры, созванном для того, чтобы заставить меня подать текст лекции уже в ближайшие дни.

Я задохнулась от обиды. А из членов кафедры никто не возразил Анаре, никто не одернул за весьма неакадемическую тональность ведения заседания. Более того, кафедра единодушно постановила –текст лекции представить к следующему заседанию и никаких гвоздей.

Я понимала своих коллег – если из плана обсуждения лекций выкинуть меня, то кому-то другому придется спешно садиться за проклятый письменный текст. А кому охота быть в таком нудном деле впереди?

– Но я все равно не смогу, – по-идиотски честно предупреждаю я. Еще не кончились съемки фильма – они забирают все свободные дневные часы. Да что дневные, даже вечером Замир тащит меня в киностудию переозвучить несколько слов, что начинается с восьми вечера и кончается в час ночи. Я сама не знаю как я все это выдерживаю, откуда силы нахожу. Я хвалю себя за выносливость, но текст лекции напрочь хочу выбросить из своих дел на ближайшие дни. На двадцать пять машинописных страниц у меня нет сейчас ни времени, ни сил, ни желания. Мартышкин труд. Приходите на живую лекцию,если так уж приспичило.

Я имела глупость все это втолковывать Анаре и членам кафедры, надеясь, что меня поймут и даже пожалеют.

– Не можете, так уходите на пенсию! – стреляет в меня Анара. И лицо у нее перекошенное, бледное от гнева.

На пенсию я не собираюсь, ощущаю себя в самом расцвете творческих и физических сил. Так что, дудки!

Но прав был Замир – властность, вот что определяет все и вся в Анаре. Страстное желание подчинять людей, приближать и отталкивать, очаровывать и разочаровывать, и на этой неровености отношений держать при себе в вечном напряжении, на страхе, на угодничестве, на завистмости от себя, на наивности и чужом гуманизме. Императрица Цинь – говорю я себе теперь, когда Анара вновь норовит сделать мне больно. Наверно такие женщины в Древнем Востоке становились шахинями, миловавшими и казнившими своих приближенных, подчиняясь одному – своему настроению, прихотям и расчету.

Но как хороша грузная Анара, когда она очаровывает! Огромные черные глаза искрятся, нет, сверкают алмазами – иначе не скажешь. Черные, иссиня черные, густые, кудрявые волосы блестят на солнце. Кожа – нежнейший персик. А ручки маленькие, нежные, совсем не подходят к полному телу. Думаю, что мужчины не могут без вожделения глядеть на анарины пухлые ручки, столь желанную сладость обещают они, вопреки непомерно мощным плечам. Ах, как хороша и необычна эта неординарная молодая женщина, какая энергия струится из всего ее существа, какие современные речи, какая самоотверженность в ежедневном пребывании на кафедре в ущерб несуществующей личной жизни!

Но с ее приходом мы на кафедре, незаметно для нас, все перессорились. Не кафедра, а мир разрозненных атомов, среди которых енергично ежечасно крутится молодая зав.

– Акула, – так определяет моя подруга такого рода молодых карьеристок, окончивших вузы в Москве и разворачивающих свои силы и неуемные амбиции в Киргизии.

Властная женщина, получившая власть – как это страшно, когда оказываешься поперек дороги такой азиатке!

А я и оказалась, сама того не подозревая, поперек дороги. И весь учебный год Анара устраивает мне различные аутодафе, мелкие и крупные, которые я переносила то стойко, взяв себя за жабры, то с ревом при всем честном народе, в зависимоститоли то ли от погоды, то ли от каких-то других, неизвестных мне сил. Каждый день я иду на кафедру и жду очередную неприятность, которую надо выдержать, из-за которой не надо нервничать, чтобы не терять рабочую форму. Очередную головомойку моя зав учиняет мне за три минуты до моей лекции, и надо успеть за время, что я иду по коридору к своей аудитории, сменить свое настроение, собраться и быть на высоте. Ведь лекция, что выступление на сцене. И нельзя реветь перед студентами.

Иногда мне перепадают спокойные дни и часы, и тогда Анара и я делаем несколько полезных общих дел. Но всегда, и я знаю теперь, что так будет действительно всегда, потом выскакивает какая-нибудь пакость, мелкая или крупная, ибо иначе Анара не умеет общаться. Людям Анара не доверяет, и на этом недоверии держится ее душевное равновесие – внутренне устойчивое, внешне вечно колеблющееся.

А включенный еще в мое отсутствие в «Лесном» в план кафедры текст лекции для обсуждения, станет в течение всего учебного года моим камнем преткновения. Отчеты свои по научной и учебной работе я подам во-время. Сорок страниц для Никуличева я тоже успею написать в срок и отправить ему. Съемки фильма и его подчистка закончаться тоже благополучно. И лекции я буду читать, и семинары проводить, вообще все будет сделано. Кроме текста лекции. Несколько раз буду я садиться за машинку, и каждый раз физически испытывать тошноту и дурноту от бессмысленной потери времени. Я не пересилю себя, ибо не я одна на кафедре такая, никому подавать на обсуждение свои лекции неохота, все равно одна только ругань в твой адрес из этого получается. Авось сойдет, решила я, и выкинула эту заботу из головы.

Но не тут-то было. Анара все-таки нашла на меня управу – связала рекомендацию меня на следующий срок с представлением моего текста на обсуждение. Не подам письменную лекцию – не будет мне рекомендации. Такая неожиданная взаимосвязь обнаружилась летом, в самый разгар сессии заочников, когда от перегрузки и жары мы света божьего не видим. Но делать нечего, теперь пришлось-таки сесть за машинку. И хотя дело двигалось туго, но все же двигалось – по странице в день.

И тут умер Илья, первый мой муж в прошлой моей жизни, коллега по факультту, друг, близкий мне, понимающий меня человек, хотя по-женски уже не любимый. Умер отец двух моих сыновей, с которым я давным давно приехала в Киргизию по распределению после окончания МГУ.

Я скорбно оплакивала утрату. По ночам.

И Анара проявила «чуткость». По собственной инициативе подошла к грустной Шелике и сказала:

–Вы ведь знаете, от своего я не отступлюсь. Без текста лекции мы вас не рекомендуем. А теперь вы все равно не успеете. Давайте перенесем рекомендацию вам и перевыборы на осень.

Не переломила себя Анара перед лицом смерти. Да я ее порыв и не восприняла как искреннее выражение сочувствия. Более того, я взбрыкнулась от обиды, от несопоставимости смерти и какого-то текста лекции. Да пошла она к черту! Заткну ей пасть, пусть не возникает!

–Прости меня, Илья, ради бога прости, – причитала я, засадив себя за пишущую машинку и излагая суть бонапартизма. – Я плачу, потому что ты умер. Каждый день, тихо и долго. Но текст лекции все равно буду писать, сквозь слезы. Ты все уговаривал меня, когда был еще жив, все твердил: «Да подай ты ей эту лекцию. Пусть она подавиться.»Я восприму эти слова как буд-то они что-то вроде завещания. И прости меня, Илья, что я заглушаю плач по тебе сопротивлением Анаре. Прости.

Лекцию я подала, рекомендацию получила.

– Кафедра одержала над Шелике огромную победу, – торжественно провозгласила Анара на ученом совете, зачитывая мою характеристику и сообщая радостную весть о поданном, наконец, тексте лекции.

Я прошла по конкурсу на следующий срок – еще пять лет работы на факультете. Спасибо коллегам. Сквозь все тернии…

А вообще я зря тратила так много душевных сил на Анару, совершенно зря. Все хотела, дура, понять, какая муха ее кусала, когда порой ей явно хотелось свернуть мне шею.

Я над этим думала много и долго, дольше, чем оно того стоило. Даже подруга однажды взмолилась, выстрелив в меня вопросом, когда я вновь пришла надоедать ей проблемами моих отношений с Анарой:

– Почему ты не перестанешь бороться за ее душу? Еще не надоело? Или ты думаешь, что в конце концов Анара начнет хорошо к тебе относиться? Не будет этого, уж поверь мне.

А я не за себя старалась, я за Анару переживала, понимая, что в голове у нее много мусора и кое-что думала суметь выгресьти. Без ее на то согласия, педагогиня несчастная. Мне казалось, что Анара на распутье, сама еще ищет себя в непростой обстановке на факультете. И мне хотелось помочь, удержать ее вдали от дрязг, подключить ее неуемную энергию к делам студенческим, туда, где можно и нужно многое изменять, идя против устоявшихся традиций.

И это получалось!

Но каша в ее голове тем не менее была несусветная.

Так, например, Анара, записавшись на курсы в Вечерний университет марксизма-лениниза, позвонила в дирекцию попросить разрешения не посещать мои лекции, объяснив это тем, что «поскольку Шелике моя подчиненная, вы сами понимаете, что мне неудобно у нее учиться.»

С другой стороны Анара в известной мере меня спасла, обратив однажды внимание на то, что я запросто оставляю свой портфель без присмотра на кафедре:

– Вам так могут подкинуть меченные деньги и обвинить во взяточничестве, – рассудительно сказала она мне так же неожиданно, как и ни с того ни с сего срывалась в мой адрес на крик и ругань.

Я научилась все свое носить с собой, да на столько механически, что потом в Москве, уже работая в редакции,брала сумку и на летучки, получив в ответ однажды тот еще вопрос:

– У вас что в сумке подслушивающее устройство, что вы без нее шагу ступить не можете?

Я тут же вывернула все содержимое на стол на всеобщее обозрение и объяснила откуда у меня такая привычка сложилась, от которой теперь надо было избавляться.

.

Однажды молодой коллега с другой кафедры предложил мне и Анаре психологическую игру – подумать кем бы был каждый из нас, живя он при капитализме. ( Кто бы знал тогда, что именно это нам всем предстояло в ближайшем будущем! Но это так, в скобках сказано.) Пока мы обе углубились в размышления, Толебай начал первым:

– Вы, Вальтраут Фрицевна, были бы Розой Люксембург. Я сам – типичным интеллигентом-неудачником, который и приспособиться не может, и на борьбу не способен.

– Ну что вы, – хором возразили Анара и я.

– А вы, Анара Абдурахмановна, были бы хваткой капиталисткой, умело эксплуатирующей всех и вся, и вдобавок возглавляли бы салон, куда приходили бы знатные художники и писатели.

Анара засмеялась. А я спросила:

– Это комплимент или осуждение?

– Понимайте как хотите, – ответил проницательный друг, которого в купе со мной на факультете называют «двумя сапогами парой». Мы действительно похожи – и гордостью, и открытостью, и тем, что не боимся отстаивать свою точку зрения.

Игра, в перерыве между лекциями, затеянная Толебаем, заставила меня задуматься, что все же поддерживает Анара на факультете – студенческое самоуправление, еще не внедренное или отношения господства и подчинения студентов преподавателям, преподавателей своим зав и декану?

Методы управления на факультете господствовали явно административные, порой в бюрократическом рвении доходившие до несусветной глупости. Так, например, у каждой группы есть куратор, и по замыслу декана он и отвечает за посещаемость студентами лекций и семинаров. А потому декан однажды придумал, что кураторы должны сами каждый час проверять присутствующих на занятиях, а в конце второй смены, ровно в 18 часов 40 минут приходить в деканат на пятиминутку (длиною в час!) для сообщения о ежедневных результатах состояния дисциплины на факультете. Мама мия! Я, конечно, была куратором, а значит есть у тебя занятия или нет, сидишь ты в библиотеке или дома за пишущей машинкой – неважно, беги на факультет и пересчитывай явившихся студентов! Вместо того, чтобы совершенствованием своего мастерства лектора, обогащением своей эрудиции, и внедрением передовых методик обучения привлекать в аудитории слушателей. Грабеж свободного времени среди бела дня. Конечно, я сражалась как львица за отмену деканского приказа, держимордовскую функцию по отношению к студентом не выполняла и сошло мне это бунтарство как-то с рук, т.к. не было неожиданным, ибо я уже давно предлагала отменить кураторство вообще как мешающее студентам взрослеть и прекратить переклички ради проверки посещаемости, хотя бы потому, что это отнимает не менее десяти драгоценных минут от лекции. Да и вообще, мало ли что я еще предлагала из серии «Вечно этой Шелике что-то нужно, не может жить спокойно».

Мне сошел с рук маленький саботаж деканского приказа и от Анары не влетело за очердное «нарушение дисциплины».Почему?

По зрелому размышлению надо сказать, что в людях все-таки много, порой не осознанной, доброты. И мои коллеги и я сама многое прощали друг другу из того, что обижало, а иногда и унижало. Взаимно.

Я была на факультете воительницей, а с такой позиции мало чего добьешься, даже если стремишься к хорошему.

Я сопротивлялась Анаре, Анара сопротивлялась мне. Коса на камень. Печально это.

Между тем родина моя повернулась к капитализму.

Я не стала Розой Люксембург. По многим причинам.

А Анара? Сбылось ли предсказание факультетского пророка?

Я не знаю.

ЗАМИР КУСАЕТ ЛОКТИ

Согласно сценарию мы многое должны были успеть снять еще в Москве, но не хватило времени.

Надо было всей съемочной группой съездить в Калинин к семье моего среднего сына и показать всему свету меня– бабулю в кругу внучат – раскосых полуазиатиков, ибо невестка моя – тувинка.

Замир все оттягивал и оттягивал эту поездку, но так и не нашел для нее необходимого времени. Я не сразу поняла, но теперь все же подозреваю, что Замира с самого начала не прельщала такая картинка в фильме, ибо мало ли семей евроазиатских, экая невидаль, разве удивишь этим зрителя?

И не поэтому Замир кусал потом локти. Выпала сценка из сценария, ну и бог с нею.

Согласно сценария предстояло снять меня и в кругу умных московских ученых, с коими я регулярно встречалась на закрытых всесоюзных симпозиумах АОН при ЦК КПСС. Уж очень хотелось автору сценария продемонстрировать зрителю на сколь высоком уровне признаются мои научные мыслишки. Замир ничего не имел против демонстрации научных «высот», но пальцем о палец не ударил, чтобы организовать эти съемки, уж и не знаю почему.

Но не по этому поводу Замир кусает теперь локти. В конце концов фильм ведь не лично о жизни Вальтраут Фрицевны, а о родине, и вполне можно обойтись без высокопоставленных мужей. Обошлись.

А кусает Замир локти из-за упущенной возможности снять сценку, которую я умоляла тут же включить, а Замир так и не решился. Не захотел «портить» фильм темной страничкой моего бытия, которая развертывалась у него на глазах, неожиданно, не запланированно, но была весьма характерна для моей жизни на факультете. Я просила, настаивала, уговаривала включить камеру, понимала – нельзя упускать типичнейший случай. А Замир все канителился, раздумывал и проиграл. Сам понимает теперь свой промах, и честно признается, что кусает себе локти.

Между тем темный кадр сам просился на экран, сам лез в камеру, к сожалению, не включенную, ибо Замир долго, слишком долго колебался, все закрывал ему дорогу и не давая команду «Камера! Мотор!»

Замир поздно, слишком поздно осознал, что неведомому зрителю было бы интересно смотреть фильм о родине, в котором человеческие взаимоотношения показаны такими, какие они были наяву – сложными, полные непонимания, порой даже злобные, и что чаша сия не минует никого, по разным причинам. Но каждый человек испытает на себе несовершенство нашего общения, и я не исключение.

В моменты глубокой обиды за Анарины покушения на мою свободу я рисовала себе мстительные картины, о которых никому не признавалась. Я представляла себе на экране крупным планом Анарины умные, красивые глаза, налитые злостью и маленькие пухлые губы, побелевшие от ненависти. А потом широко открытый рот, изрыгающий почти площадную брань в мой адрес:

– И ежу ясно, что вы вовсе и не снимались! Все это нужно было вам для устройства личных дел в Москве! Я давно вас раскусила!

Вот такое бы с экрана, в полный голос? Вот где правда жизни, без прикрас. Родина со всеми ее безумствами, когда люди гоняют людей, по поводу и без оного.

Однако я сама понимала, что такой кадр лишь плод моих тайных снов о мщении, недостойных, жестоких, а потому не имеющих право на воплощение. Даже с Замиром не поделилась такой злой идеей. Но жизнь моя на экране получалась подсахаренной, а жаль.

И вот неожиданная удача!

Киногруппа только что вывалилась со всей громоздкой аппаратурой из здания университета, расставила все по местам, чтобы снять киргизкую альма матер крупным планом, а меня на фоне входа с огромными колоннами. А тут из массивной двери вышел декан, увидел с его точки зрения полнейшее безобразие – действительно фильм о Шелике, и сходу гневно обратился к Замиру, стоя у самого входа в храм науки и знаний:

– Вы зачем снимаете фильм о Вальтраут Фрицевне? Тоже мне нашли достойную кандидатуру! Вот если бы вы знали действительную производственную характеристику вашей так называемой героини, вы бы ни за что не стали снимать о ней фильм, – все это Табалды Михайлович произнес искренне и возбужденно, открыто, в моем присутствии.

Всем, чем он мог, он уже мешал киногруппе, а теперь наносил завершающий удар, рассчитывая на то, что Замир испугается.

Кинокамера стояла наготове и я взмолилась:

– Табалды Михайлович! У вас есть прекрасная возможность сказать правду о проклятой Шелике на всю страну. Прямо с экрана.

Декан задумался. Он не произнес с ходу решительное «Нет», он боролся с искушением, ему хотелось сказать правду! Замир наблюдал за деканом молча, ни слова не проронил, ни «за», ни «против» моего предложения.

Я воспылала надеждой:

– Табалды Михайлович, пожалуйста, решайтесь. Правду так правду, а? И что лекции читаю без всяких записей, и что против кураторства все время выступаю, а? И что дежурство преподавателей в общежитии считаю глупостью, а? И что на собраниях горячусь и реплики кидаю, не попросив слова? Ну что там еще? Вспомнила! Что типовую программу в лекционном курсе не соблюдаю, всю ее по своему разумению перевернула, а?

Я видела, что декан уже совсем соблазнился!

Ух, какой получится кадр в фильме. Вот они проблемы жизни, так и прут из всех щелей в эту секунду. Столкновения разных позиций в педагогической деятельности через оценку власть имущим деканом своего нижестоящего коллеги. Восторг, а не кадр.

– Замир, давайте снимем!

Декан двинулся всем телом навстречу Замиру, но ноги еще были крепко приклеены к месту. Слово за режиссером.

– На фоне входа в храм науки! – это еще одна моя реплика, чтобы Замир, наконец, сказал: «Ладно. Снимаем.»

Но Замир неожиданно произнес совсем другое:

– Пошутили, Вальтраут Фрицевна, и довольно. Пошли, некогда нам, уже машина за оборудованием пришла.

Декан так и качнулся, ошарашенный, назад от Замира, к своим приклеенным к земле ногам.

Кадр ушел, вернее остался на месте не снятым, но не из-за декана. Он-то был уже согласен…

Через месяц, когда было провозглашено начало перестройки, Замир и начал кусать себе локти:

– Зря я вас не послушался тогда. Речь декана могла бы стать гвоздем фильма.

Могла, да не стала…

Ничего из моих бед не вошло в замиров фильм.

А между тем, пока шли съемки я подготовила вместе со своей исследовательской группой – моим «незримым колледжем», восемьдесят страниц научного отчета, который подлежало утвердить на кафедре и сдать проректору по науке для последующей отправки в Москву. Из сейфа кафедры отчет был кем-то украден и пришлось его перепечатывать еще раз.

Потом кто-то из членов кафедры потеряет первый экземпляр моего пособия по спецкурсу, подготовленного к изданию. А другой коллега – бывший декан, выступит на университетском партсобрании с «разоблачениями антикоммуниста Шелике», а декан настоящий, тот что был готов произнесьти монолог об истинном лице Шелике, к тому времени потеряет листок с благодарностью, вынесенную мне ИМЭЛом за плодотворную работу во время моего отпуска над одним из томов сочинений Маркса и Энгельса.

И так далее и тому подобное.

Все эти несуразости тоже моя родина. Но Замир демонстрировать такую чушь на экране не хотел.

Ах, если бы он решился!

Я на его месте решилась бы. И в этом тогда была разница между мной, старой боевой лошадью, и Замиром, молодым, еще пугливым конем.

– Ах, зачем я вас тогда не послушался!

Поздно. Поезд ушел с такими вагонами, какие прицепил к нему Замир.

ГЮЛЬСАРА

Гюльсара – заслуженная артистка Киргизской ССР. В Киргизском драматическом театре она играет главные роли, трагические и комедийные. Гюльсару постоянно приглашают сниматься в кино. Она занята с утра до ночи как все на свете популярные актрисы и принять участие в документальном фильме согласилась только ради Замира. Уж очень Замиру этого хотелось.

До съемок нашего фильма я Гюльсару не знала, и Замир долго, исподволь готовил меня к очень важной для него встрече с молодой женщиной, которой он в фильме ненавязчиво отвел роль мисс Киргизия. Замир не знал, понравимся ли мы друг другу, поймем ли, а главное примем ли такими какие мы есть. Но от этого зависела тональность задуманной Замиром картины, ее теплота и задушевность. Гюльсара в картине – Замир в жизни, его вопросы должна задать мне Гюльсара, и ей, как в беседах с режиссером с глазу на глаз, должна я исповедываться перед кинокамерой.

– Я хотел найти вам партнершу, которая по духовности ничем не уступает вам. Равную вам по интеллекту. И очень волновался перед вашей первой встречей, – признался потом Замир.

– Молодая Азия и стареющая Европа, – так я шутливо определила себя рядом с Гюльсарой после просмотра готового фильма.

Замир победно засмеялся, но прикрыл свое торжество словами о том, что, мол, вечно я вижу больше, чем сам он хотел выразить. Хотел, именно это он и задумал и хорошо у него получилось. Великолепная Азия проступила в Гюльсаре, новая, современная, такой какой она станет вся в будущем, но, к сожалению, вовсе еще не та, что окружает меня в повседневности.

Гюльсара моя, Гюльсара, как трудно еще живется моей азиатке в родной своей Азии!

***

Замир, я и автор сценария сидим в темном просмотровом зале, в котором нам только что прокрутили первый вариант смонтированной картины, представленной на суд автору и главной героине.

– Зачем так много Гюльсары? – строго спросила автор сценария. –И все время крупным планом?

Замир, озадаченный, попытался что-то пояснить, но стареющая женщина, спрятанная в авторе сценария, наносит удар раньше, чем Замир успевает открыть рот:

– Я понимаю, Гюльсара красивая женщина, но фильм ведь не о ней, а о Вальтраут Фрицевне. По крайней мере половину надо убрать.

Автор сценария деловито заглядывает в свои записи, сделанные по ходу просмотра, чтобы перейти к следующему замечанию.

Замир прикусил губу, желваки пошли ходуном туда-сюда, но молчал, упрямо и оскорблено.

– А мне нравится, что Гюльсары «много». Это ведь фильм-диалог, фильм размышление, а Гюльсара мне хороший собеседник, – открываю рот я.

– Гюльсара вас вытесняет, хочется смотреть на нее, а не на вас, – объясняет мне автор.

– Ну и что? Что в этом страшного? А то буду торчать на экране в гордом одиночестве как живой сама себе памятник. А тут человек рядом, красивый, а? – мне так нравится Гюльсара на экране и так грустно было обнаружить, что сама я довольно уже старая – открытие, которое я с внутренним содроганием сделала при первом просмотре, что мне самой не хочется очень часто глядеть на себя в фильме. А потому я произношу почти с мольбой:

– Гюльсары должно быть больше и большим планом, а меня должно быть меньше и маленьким планом. Так хотя бы морщинки менее видны.

Автор сценария смягчается. Пусть, черт с ним, Замир сам решает, на то он и режиссер, кого больше, а кого меньше должно быть на экране.

Замир в ответ целует меня в щеку. Ну и славно.

Автор сценария стойко глотает невысказанную обиду, ибо по замыслу она сама должна была быть ведущей на экране, все время быть рядом и задавать мне вопросы. Но такой вариант Замир отверг еще в самом начале, при первом знакомстве со сценарием, когда и отговорил себе право соавторства. Автор уступила тогда без раздумий, но увидеть на своем месте красавицу Гюльсару оказалось свыше ее сил, первоначально. Однако превозмогла себя, тоже поняла как и я, что молодость позади, а зрителю нужна красота, женская красота азиатской актрисы.

Бедная моя Гюльсара, к тебе мы, две постаревшие женщины, невольно приревновали за молодость твою. А разве ты в этом виновата?

На экране у Гюльсары огромные, не по-азиатски расширенные глаза. Красивые до невозможности, и очень умные. Глаза зрелого человека, думающего и много передумавшего. Трудно не любоваться такой красотой.

– Да она просто всегда сама глаза расширяет, неужели вам не видно? – объясняет молоденькая помощница режиссера, у которой глаза – узкие щелочки. – У нас вся студия над этим смеется.

Бедная моя Гюльсара, и красота умных глаз может вызвать зависть, даже у молодых женщин.

У Гюльсары за спиной коса, толщиной в руку, а длиною до пят. Своя собственная, черная косища азиатской женщины. Как мне хочется, чтобы косу Гюльсара перебросила через плечо на грудь, чтобы все ее видели! Вместо этого Гюльсара завязывает волосы толстым узлом на затылке и такой строгой садится рядом со мной в телестудии. Почему?

– А ну ее, надоела, – отвечает Гюльсара.

Может Замир так велел, для солидности? Косу мне жалко, а Гюльсаре все равно. Красоту свою Гюльсара не замечает, не лелеет. Не в том ее богатство.

На съемки Гюльсара приезжает все время в одном и том же трикотажном сером платье, на шее повязан маленький цветной платочек. Платье ей идет, видно, какая Гюльсара высокая, стройная женщина. Но платье скорее рабочее. Это мне на лекции положено надевать такое, а не актрисе, заслуженной артистке Киргизской ССР. Но Замир с таким одеяние мирится, Гюльсара получает добро – пусть одежда будет именно такой.

Но и на съемки в киностудии, которые по замыслу Замира должны быть торжественным завершающим аккордом всего фильма, когда под светом юпитеров, за столиком, на котором букет цветов, Гюльсара должна задать самые главные вопросы, а я ответить на них, Гюльсара приходит все в том же сером одеянии. Тут душа Замира не выдерживает:

– Ты что, не могла одеть что-нибудь нарядное?

– Извини, Замир, но я прямо с работы, – терпеливо объясняет Гюльсара.

– Ну, так поезжай домой и переодевайся! – кричит Замир. – Сколько до твоего дома? – спрашивает он уже тише.

– А может быть мы здесь в костюмерной телестудии что-нибудь найдем? – предлагает более быстрый вариант Гюльсара.

– Идите! И Вальтраут Фрицевне тоже что-нибудь нарядное найдите. Модное!

Мной Замир тоже недоволен.

Несколько дней тому назад, когда мы играли у меня дома сцену прихода Гюльсары в гости, Замир потребовал, чтобы я нарядилась. Я вытащила из шкафа цветастое платье и Замир с ходу его отверг.

– Больше у меня ничего нет, – объявила я режиссеру.

– Не может быть. Вытаскивайте одно за другим, я выберу! – скомандовал Замир. А вытаскивать было нечего. А впрочем, может быть дешевая белая блузка подойдет, правда юбки к ней нет, но за обеденным столом не видно, если одену неподходящую, а?

– Ладно, одевайте блузку, – сдался Замир, поняв тщетность поисков в моем шкафу каких-либо модных одеяний.

– Что делается, что делается, – запричитал Сергей Александрович. – Зайди мы в дом к какой-нибудь торговой даме, она бы нам так их бархатов да шелков повытаскивала! А тут действительно ничего нет. Доцент называется.

Сергей Александрович глядел на меня с жалостью, сочувствием и чуточку все же с уважением.

А у меня никогда не было времени ходить по магазинам и искать себе то, что действительно нравится и по карману. Все стоящее попадало под прилавок, а таких связей я не искала, более того, принципиально отвергала, если на них намекал кто-нибудь из заочников. Все что висело в моем шкафу, были случайные покупки по дороге из университета, в редкие дни, когда в кармане были деньги на наряд. Все же я была вдова при трех сыновьях-студентах, и их тоже надо было одевать. Помогали редкие поездки к матери в ГДР, купленное там я носила и донашивала годы. Но в 1977 году мамы не стало. Восемь лет я не была в ГДР и мой шкаф действительно оказался позорно пустым.

В тот последний день съемок Гюльсара и я направились в костюмерную, пристыженные мужчиной за пренебрежение к тряпкам. Я предвкушала радость от тех чудесных одеяний, которые ждут нас, и уже видела себя и Гюльсару выходящими из лавки чудес чуть ли не с короной на головах.

Ничего хорошего на вешалках мы не нашли. То мало, то старо, и все немодно. А в моде мы обе разбирались.

– Что делать, – огорчилась Гюльсара. – У меня дома есть только одна нарядная розовая кофточка. Но юбки к ней нет, – призналась мне Гюльсара.

Мне стало смешно. Одна и та же ситуация, теперь у Гюльсары, не у меня, тоже нет юбки. Что скажут Замир и Сергей Александрович?

Юбку для Гюльсары мы в костюмерной все же подобрали, правда старую, но за столом не видно.

А вот за кофтой Гюльсаре предстояло ехать домой.

Замир пришел в ярость от непредвиденной задержки съемок и Гюльсаре стало нехорошо на душе. Замир это сразу заметил и притих, пристыженный. Подумал несколько секунд и сказал всем:

– Я еду с Гюльсарой за ее блузкой. Надо привести ее в рабочее состояние, я ее вышиб. Через полчаса мы вернемся.

И укатил.

Весь техперсонал, во Фрунзе все время менявшийся, кроме неизменного Сергей Александровича, уже через десять минут начал нервничать. А новый звукооператор, лелеявший надежду попасть на какой-то интересный вечер в доме кино, уже через минуту начал шагать по телестудии разъяренным тигром и ежесекундно закипал новыми упреками в адрес отсутствующего режиссера:

– Поехал кофточку Гюльсаре гладить? Делать ему нечего? Без него не справится? Я в такой неорганизованности никогда еще не снимал! Десять минут и я ухожу!!!

Его ворчание не прекращалось ни на минуту, обвинения в адрес Замира нарастали, грозное предупреждение о своем немедленном уходе он делал как китайцы свое тысячи пятое последнее предупреждение.

– Никогда из него не выйдет настоящего режиссера, – делал вывод о Замире звукооператор, у которого ломались планы на вечер. – Блузки актрисам гладить отправился! А может не блузку, а ее саму?

Бедная моя Гюльсара, как трудно быть красивой женщиной, если даже за простейшее человеческое сочувствие, за способность режиссера подумать о душевном равновесии актрисы, им же самим нарушенном, приходится платить несправедливыми намеками и подозрениями со стороны окружающих?

Бедная моя Гюльсара!

Но Гюльсара вовсе не бедная. Гюльсара умная и сильная женщина. Гюльсара живет под девизом «Иду своей дорогой, и пусть люди думают, что хотят.» А потому Гюльсара – талант, выдерживающая жизнь.

***

Мое первое знакомство с Гюльсарой произошло в коридоре моего факультета, куда Замир пришел вместе с нею к концу моего рабочего дня.

Только что кончилось очередное кураторское совещание, которые я за их абсолютную никчемность терпеть не могу, но на коих обязана терять время каждые две недели по два часа.

На этот раз собрание было хуже всяческих ожиданий. Молча, без единого, кроме меня, возражения, кураторы – старые и молодые педагоги, приняли распоряжение декана о ежедневной вечерней явке на факультет, с тем, чтобы поименно докладывать декану об итогах посещаемости в своих группах. А тому куратору, который не соизволит прийти – прогул с вычетом зарплаты!

Я пулей вылетела из аудитории, в которой было принято такое идиотское решение, полная гнева, страдая от унижения и буквального воровства моего драгоценного времени.

– Ненавижу! – с этим шипением я налетела на Замира и рядом с ним стоящую женщину, неприметную, в скромном пальтишке, с платком на голове.

– Знакомьтесь, это Гюльсара, – сказал Замир.

«Ничего особенного» отметила я беглым женским оком замирову спутницу и снова переключилась на факультетские несуразицы. Надо было выкипеть, что требовало времени и слушателя. Не только Замиру, но и Гюльсаре оказалось интересным внимать моим стенаниям, и меня ее внимание привлекло. Своя, я почувствовала. Гюльсара из того же теста.

Факультет мы покинули не сразу. Замир хотел рассмотреть выходящих из аудитории преподавателей, чтобы высмотреть кандидатуры для съемок, предстоящих на факультете.

Замир стоял, опершись о стену, пристально вглядываясь в лица, и его собственное лицо начало на наших глазах буквально вытягиваться.

– Некого снимать. Сплошные Орозкулы у вас на факультете, – произнес он жестко.

– Да нет, посмотрите вот на ту пару, разве не красивые, – попыталась я расцветить черное замировское видение моих коллег.

– И не уговаривайте, одни Орозкулы из «Белого парохода». И как вы среди них живете? Пошли отсюда, – решительно произнес Замир и мы покинули факультет. Лицо Замира оставалось темным и озабоченным. Судьбы киргизской интеллигенции были в эти минуты его тревогой. Киргизские Абажи из «Королевства кривых зеркал» один за другим покидали аудиторию. Замиру было больно видеть такое скопище неинтеллигентных глаз, заплывших жиром и злостью, и такое на факультете, готовящем идеологические кадры для всей республики. В эту минуту Замиру казалось, что он видит недругов собственной нации, и в большом количестве сразу – такое было выше замировых сил.

Конечно, Замир как художник увидел многое, но все же односторонне. Он ожидал светлые лица, одухотворенные поиском истины, а увидел глаза, полные жажды власти, вперемешку с лицами без глаз, ибо люди прятали свое возмущение приказом декана за опущенными веками. Светлыми лица после такого рода совещаний ни у кого быть не могли. И у меня тоже.

Но взглядом художника Замир увидел, что факультет не здоров, в нем власть у темных сил. Но Орозкулы и даже добрые, несчастные деды Омуны не помещались в замиров фильм о родине. Он хотел в нем праздничного света успехов, а не каждодневные тени наших неудач.

– Некого снимать, – еще раз горько подытожил Замир. И позицию не изменил.

Потом Замир снимет группу студентов, найдет в юных то, что искал – светлое, интеллигентное в настоящем его народа. Но темное снимать не будет. Кто же иначе сможет понять, почему героиня его фильма осталась здесь? Почему не уехала вместе с родителями в ГДР? Кто такое поймет, если с экрана будут смотреть на зрителя сонмища Орозкулов?

На эту тему я с Замиром продолжала много и терпеливо спорить. Все хотела, чтобы с экрана била живая жизнь, со всеми ее красками, трудная и радостная жизнь, в стране, в которой я как рыба в воде, в стране которая вся моя, и черная и белая, и в которой для меня есть и место для борьбы, если не бояться громких слов. В стране, что моя родина. В этих спорах Гюльсара меня деятельно поддерживала. Ей тоже часто наступали на пятки и кусали в нежный загривок всяческие серые волки, а она продолжала любить и жизнь и страну, в которой плодятся те самые волки. Мы с ней и в этом оказались похожи.

Но серая, тем более черная краска не входила в палитру замировской картины, ему хотелось тонов пастельных, мягких и нежных. И на своем Замир настаивал. И такое право у Замира безусловно было. Ведь он режиссер, а не я, и не Гюльсара.

Жизнь кругом бушевала красная и черная, а Замир находил голубое и розовое. Таким вот был Замир Эралиев, горячий, порывистый, гневный, нетерпеливый и глубоко лиричный в душе своей. И не нам с Гюльсарой было перекрашивать его цвет жизни, который он хотел запечатлеть на экране. Но я поняла это потом, а Гюльсара ощутила гораздо раньше, и не так мучила Замира, как делала это я.

***

В то время, что мы снимали наш документальный фильм, в театре по утрам и вечерам шли последние репетиции готовившегося к сдаче спектакля, в котором Гюльсара играла главную роль. В редкие окна между моими занятиями и репетициями Гюльсары Замир втискивал съемочные часы, рассчитанные по минутам, с жесткими границами начала и конца работы. И, конечно, как всегда, не все состыковалось, не все получалось по графику. Но ни Гюльсаре, ни мне никак нельзя было опаздывать на свои рабочие места, и без того и там и тут уже злились коллеги. А потому последние съемки происходили в суматохе и с нервотрепкой. Как Замир сохранял в себе не смотря ни на что неистребимую лиричность намеченной тональности фильма мне непостижимо. Да и было это совсем не видно. Свой внутренний настрой Замир берег, спрятав присущую ему поэтичность в каких-то глубинных, недоступных тайниках души, и только он сам знал о своих тайных замыслах. Нам же с Гюльсарой доставались только крохи его непрерывного творчества, когда он упрямо отвергал один за другим предлагаемые варианты диалога «о самом главном».

– Короче. Мягче. Вы рады встрече друг с другом, –напоминал Замир, когда мой недюжинный темперамент и гюльсарин сдерживаемый вулканизм вырывались наружу.

– Не так страстно. Вашу горячность легко принять за агрессивность, – не уставал осаждать меня Замир, и снова возвращал меня к состоянию тихой радости, когда напоминал, что я рада встрече с Гюльсарой и именно это должно быть видно зрителю.

А Гюльсара и я действительно радовались каждой встрече. С первого дня мы взахлеб перебирали одну за другой проблемы, мучившие нас и оказавшихся, хотя и разными, но одного корня.

Мы стоим с Гюльсарой на балконе чужой квартиры, куда Замир уже привез аппаратуру, и где на фоне гор Ала-Тоо намерен снять меня и Гюльсару, что -то обсуждающих, якобы, у меня дома.

Что за мистификация? Зачем в кино о моей жизни квартира с чужой мебелью, вернее с почти полным ее отсутствием, в которой живет друг Замира – талантливый фотограф из числа тех, кого мой сын-инженер причисляет к своему племени люмпенинтеллигентов? Разве кино не документальное? На стенах вместо ковров огромные фотографии снежных гор и заросших ущелий Киргизии. Очень красиво, но не мое, не мой дом!

– Да что вы так волнуетесь, никто и не заметит подмены, вот увидите, – уговаривает меня Замир, а у меня все равно настроение лавинообразно опускается ниже нуля.

– Такой я вас снимать не буду! – делает мне замечание режиссер. – А ну-ка, выравниваетесь!

Гюльсара не вмешивается в наши разногласия. Куда привезли, там и будем сниматься. Режиссеру виднее, она ведь актриса опытная. Лишь бы съемки не слишком затянулись, у нее в распоряжении только один час, а аппаратура, как всегда, еще не налажена. Что они там возятся?

Опаздывать на вечернюю репетицию Гюльсаре никак нельзя, и так в коллективе уже фыркают в ее адрес, злятся за отлучки ради документального, добро бы художественного(!) фильма. И вообще трудно Гюльсаре среди коллег. Только зрители и радуют, а то кругом одни мелочные придирки и большая зависть.

– Как вы справляетесь с людской завистью, Вальтраут Фрицевна? – задает мне вопрос Гюльсара для того, чтобы отвлечь меня и помочь выровняться.

Ух ты, вот это вопросище!

Я полжизни прожила, не понимая, что на свете существует зависть. Не завистливый я человек, и если произношу «завидно», то только на уровне головы, эмоций зависти я не знаю, и тем более боли, вызываемой завистью, доходящей до страсти и лишающей человека человеческого облика, я никогда не испытывала. Но я узнала ревность, а это, думаю, чувство родственное, и потому могу представить себе страдания завистливого человека, истоки его злобности и агрессивности. Но пока я это не понимала, я просто сходила с ума от неожиданных злобных выпадов в свой адрес, иногда и близких мне людей. Я тогда все в себе причины искала, в своем, якобы, тяжелом характере, как учила меня моя мать. «Если люди тебя не понимают, то ищи причину в себе,» – сто раз повторяла мне мама, юной и взрослой. И я искала, до невротичности.

Теперь я себе голову этим не морочу. Свою судьбу, если дала тебе матушка природа какой-то талант – актера ли, лектора или педагога, то неси свой крест достойно, и никому не давай права и возможности переломить тебе хребет под тяжестью креста. Не ты его на себя взвалила, но ты обязана дотащить его до своей кончины на собственном горбу. Иначе грош тебе цена в самый небазарный день.

И полезно знать, что рядом с тобой людям может быть и трудно дышать, не легко им самоутверждаться в собственных глазах, если обнаруживают они, что есть в тебе что-то такое, чего у них нет, а хотелось бы чтобы было. Ты невольно унижаешь окружающих, сам того не желая. И пусть ты не Моцарт, но рядом всегда есть маленькие Сальери, а отсюда и зависть в ответ на талант. Так было и еще долго так будет.

И стоит пока каждый перед выбором – то ли не прятать свою одаренность и отдавать ее людям, которые и камней в твой адрес накидают, или зарыть его глубоко в подземелье собственной души, чтобы уж никто не кидал тебе камушков в твой огород. Сила нужна, и дубленная кожа, чтобы выдержать собственную талантливость, в которой сам-то ежесекундно сомневаешься. Вообще, не приведи господь, но судьба есть судьба и некуда от нее деваться.

Обо всем этом мы с Гюльсарой и поделились, перейдя по предложению Замира на балкон, с которого так хорошо видны горы. Куда мое плохое настроение подевалось? Будто его и не было.

Рядом со мной стояла молодая умная женщина, делилась своими проблемами, которые были и моими. Единомышленник, женщина одной со мной породы. А это не так часто встречаетсямне в моей жизни.

Замир глядел на нас и был счастлив:

– Вы прекрасно смотритесь рядом. Разные и подобные. Одна не уступает другой. Какой я правильный сделал выбор!

А нам было все равно, что думает о нас Замир. Мы нашли друг друга и не могли наговориться.

Незаметно Сергей Александрович сделал несколько съемок, но нам и это было все равно. Мы разговаривали!

– А теперь сядьте за журнальный столик и рассматривайте фотокарточки. Гюльсара у окна, Вальтраут Фрицевна со спины, – скомандовал Замир.

Пожалуйста, как надо, так и сядем, снимайте, как вам надо, только не мешайте нам разговаривать друг с другом.

– Все, отснято. Всем спасибо, – сказал Замир и Гюльсара помчалась на репетицию в театр.

А мне предстояло сесть за чужой письменный стол и делать вид, что я думаю о рукописи книги.

Господи, для меня снова начались сплошные мучения. Не думаю я с ручкой в руке. Я за пишущей машинкой работаю! Всегда!

– А вам не все равно? – строго спросил Замир. – Вы что, не можете разочек с ручкой подумать?

Могу, но зачем? Разве фильм не обо мне? Разве нельзя снять так как я действительно работаю, в моем уютном, весь в книгах, кабинете?

– Нельзя, – жестко отрезал Замир, и мое настроение снова покатилось к нулевой отметине.

Плевать хотел Замир на мои страдания.

– Садитесь за стол и пишите. Остальное вас не касается, – скомандовал Замир.

Замир задумал снять акт моего творческого мышления прямо в кинокамеру, которая подсматривала за мной с балкона через стекло окна. Снять в таком ракурсе у меня дома не было никакой возможности, окно кабинета не выходило на балкон. Но Замир ничего объяснять не стал, ибо кто здесь в конце концов режиссер, Замир или я? Трудно что ли хоть разочек просто подчиниться его плану, как умеет это сходу Гюльсара? Трудно?

Да, мне было трудно!

Но прав был Замир. Кадр моих раздумий, получился, по-моему, одним из лучших в фильме – я в нем почти красивая, а главное не старая. Сделанные сквозь стекло кадры не столь откровенно фиксировали мои морщинки и спасибо Замиру за такой маленький подарок!

Но чего он стоил Замиру, и что передумала за столом с ручкой в руке я сама! Если бы зритель это знал.

Ну что ж, пусть узнает.

По приказу Замира я нехотя села за стол, как и было велено. Мне надо думать? Пожалуйста! Я взяла листок бумаги и стала записывать на нем все, что приходило в голову в эти минуты очередного непонимания и обиды.

«Я очень устала, не знаю от чего, – призналась я сама себе.– То ли перетрудилась в Москве, то ли угнетена кучей дел, которые сразу на меня навалились. Сижу в чужой квартире, за чужим столом, без своей машинки, при чужих занавесках, при чужой кровати, покрытой чужим одеялом и должна чувствовать себя как дома. Мне это совсем не просто.

А вечером занятия с новыми студентами, надо их сразу завоевать, с первого раза. А на такое тоже силы нужны, к сожалению. Придется где-то в себе поискать. Но сколько можно?

В голове еще и сорок страниц для «Молодой гвардии», еще не принималась и неизвестно когда делать. А послезавтра Замир требует поездки в Алма-Ату, у него прямо фиксидея снимать сцену в телестудии только в Алма-Ате, и никаких гвоздей. Она там современная, не то что наша, фрунзенская. А я не хочу в Алма-Ату!

Из-за своего плохого самочувствия и лопающихся сосудов на ноге.

Из-за факультета, который снова разъярится, а расхлебывать мне.

Но ведь можно и нашу телестудию украсить так, что будет красиво и в ней. Я никак не уловлю, в чем тут железная необходимость, которая заставляет Замира тащить нас всех в Алма-Ату?

Не понимаю и потому мучаюсь.

Пожалейте меня, люди!»

Пока я писала, следовали команды:

– Прическу поправьте! Пишите! Камеру ближе, ближе, выше, ниже! Свет! Внимание – думаете! Голову подняли, еще, еще. Опустили! Пишем! Все. Отснято.

В фильме этот кадр показывает, как я думаю над своей книгой «Что такое любовь?». Такие вот страсти-мордасти киношные. Не актриса я, а требуется, чтобы перед камерой играла саму себя как настоящая актриса.

Зато Гюльсара настоящая актриса и сразу понимает что хочет режиссер и знает, что не надо ему мешать претворять свои замыслы в картине. Гюльсара на съемках верно служит Замиру, а я, дуреха, вечно лезу со своим «я», которое Замир давно разглядел, принял и все-таки мучил. До конца съемок.