Waltraut Schälike

Об авторе

НОВЕЛЛЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

РОДИНА

КАК В КАПЛЕ ВОДЫ

НАЧАЛО

КТО ХОТЕЛ ЭТУ КАРТИНУ?

ПАВЕЛ МИХАЙЛОВИЧ ЕВСТРОПОВ

ЕЩЕ ДО ЗНАКОМСТВА С ГЕРОИНЕЙ ФИЛЬМА

ДЕТИ НА КАЛОШЕ

О ДОБРОТЕ

О ДОБРОТЕ И О КНИГЕ ПРО ЛЮБОВЬ

МОЯ ШКОЛА

ЗАРЛЫК

ДИРЕКТОР ФИЛЬМА

АНАРА

ЗАМИР КУСАЕТ ЛОКТИ

ГЮЛЬСАРА

ССОРА

ДОРОГАЯ АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА

МОЙ САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

И…ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

И…ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Прошло без малого пятнадцать лет. За это время многое изменилось в моей судьбе. Я теперь живу не в Киргизии, а в Москве, куда меня пригласили работать в газету советских немцев «Нойес лебен». Мое возвращение на родину детства и юности произошло в 1989 году. В тот год лично я, да и многие другие, были рады повороту родины к «социализму с человеческим лицом», за что, по существу, я и боролась все сорок лет в Киргизии, как мне казалось. Жестокую необходимость прохождения для человечества еще долго через горнило частной собственности, все еще способной играть положительную, стимулирующую роль в экономике и невозможность иного способа жизни, если постепенно не ликвидировать отчужденный характер труда, я тогда еще не осознала. Но вместе с господством частной собственности людям моей страны предстоит теперь еще долгие десятилетия барахтаться в сетях, расставленных национальным происхождением, и воспринимать случайность нации, что тебе досталась, за драгоценный алмас души, но никак не за мешающую чувствовать себя счастливым мозоль на самом открытом для ударов месте. Та мозоль была натружена уже в прошлом, когда «дружба народов» была построена на отношениях старшего и младшего брата, на делении народов на благонадежные и ненадежные, на высылках по национальному принципу, спецучете по той же причине и т.д. Национальное чувство было болезненным, не оставляло в покое, но болезнь была у многих еще только в инубационном периоде, а теперь мозоль воспалилась и напоминает о себе при малейшем к ней прикосновении. Люди моей страны стали готовы убивать друг друга во имя собственности, во имя нации, и убивают. Сегодня. Мое прекраснодушное стремление способствовать в Киргизии, куда меня забросило распределение выпускников ВУЗов, преодолению бесчеловечной стороны действительности воспитанием гуманистически мыслящих студентов – будущих учителей, оказалось в чем-то сродни подвигам Дон-Кихота, как, ссорясь со мной, обозвал меня однажды мой муж-физик. Но не об этом я хочу поведать в заключении.

Изменилась я, изменились мои взгляды на действительность, изменилась моя родина.

Киргизия теперь за тридевять земель, другое государство, гражданином которого я не являюсь. Из ста шести тысяч советских (киргизских? нет, теперь просто этнических ) немцев в Киргизии осталось всего около десяти тысяч. Уехали на «историческую родину», в Германию. А я сама снова москвичка, теперь гражданка только России. Чтобы приехать в Бишкек – так теперь называется Фрунзе,- мне надо уже в аэропорту направиться к секции иностранных государств, пройти таможенный досмотр и жить в Киргизии не на рубли, а на сомы.

В Киргизии остались мои дети и внуки. Там работают мои бывшие студенты, переиначивают республику бывшие коллеги. Но не я. Я выпала из этой обоймы.

Родина ли для меня моя родная Киргизия сейчас? Если по-честному и по совести, то наверное, нет. Я не тоскую по прежней работе, не знаю, что из моих проповедей об интернационализме все же осталось в душах моих слушателей, половине из которых сегодня кажется выгодным быть человеком коренной национальности, а другой, быть «некоренным» –- не очень.Такая тенденция существовала и в те далекие годы, но ее хотя бы официально отрицали и как-то пытались закомуфляжировать, заботясь о сохранении иллюзий. А сейчас? Когда речь пошла о завладении собственностью? Кому она более всего достанется? Тем, кто трудился на заводах, работал в школах, преподавал в вузах и был многонационален в каждом коллективе, или тем кто был у власти? А политическая элита в республике традиционно была с преобладанием людей «коренной национальности», т.е. киргизов. Не все киргизы, как и не все русские, становятся «новыми», но капитал, первоначальный, не может не стемиться выдавть себя за национальный и под таким знаменем объеденить вокруг себя «старых» – в Кигризии киргизов, в России – русских. Объединить против людей другой национальности, своих конкурентов. Через такой этап проходили все народы и удивляться тут нечему. К сожалению сие азбука истории, которая вызывает у многих недоумение, ведь хотели как лучше, а…

Но не потому у меня сложности с чувством родины по отношению к Киргизии. В конце концов в России происходит то же самое, да еще и похлеще – появился собственный фашизм, антисемитизм стал открытым, озвучиваемый не только на бытовом уровне, но и политическими деятелями, последовательно осуществляется государственное воспитание нелюбви к «лицам кавказской национальности» и т.д. А у меня чувство, что все эти кошмары происходят не где-нибудь, а именно на моей родине, в стране, которую я люблю.

Вот я и пытаюсь понять себя, сегодняшнюю.

Может быть мое сегодняшнее отношение к Киргизии связано с тем, что мне трудно вытеснить из подсознания то неприятие меня, доходившее в какие-то периоды до гонений, что сопровождало мою жизнь в Киргизии? Но мне казалось, что я выдерживаю напасти, не озлобляюсь, да не одни они были моей каждодневностью. Было очень много хорошего, счастливого для меня. И со стороны коллег, и особенно со стороны студентов. И все-таки…

Осталось в памяти и чувство неуютности, буд-то я белая ворона, чужая. В собственном доме.

Проиллюстрирую несколькими историями, взятыми наугад.

Короткое совещание в деканате по поводу предстоящих назавтра выборов в Верховный совет. Декан, предшественник того, кто правил во время съемок фильма, озабочен тем, чтобы студенты-агитаторы не проспали, ибо уже в шесть часов утра должны разбудить избирателей, направить голосовать.

–Зачем? – задаю я «наивный» вопрос. –Пусть люди хотя бы в воскресенье нормально выспятся. Незачем поднимать студентов ни свет ни заря. А люди спокойно придут чуточку позже на избирательные участки. Давайте так сделаем, а?

– Вечно вы с какой-нибудь глупостью! – моментально побагровев от злости вскакивает с места один из моих коллег, полный, потный, обычно очень добродушный, да и ко мне вроде бы относящийся неплохо. Он кричит и для вящей важности с размаху стучит по столу пухлым кулаком. – Вы какая-то левая! Левая!

Ох, как мне это надоело! Вечно из-за пустяком какие-то ярлыки навешивают, сами, наверное, не зная, за что. Недавно на ученом совете один оратор обозвал меня каутскианцем, а другой в тот же час бакунистом. Я тогда на ученом совете с места взмолилась:

– Да разбнеритесь вы, наконец, кто я такая! Я при всем желании не могу быть правой и левой одновременно, уж поверьте.

Промолчали.

И вот опять! «Левая».

А на заседании кафедры другой декан, не состоявшийся балерун, но вполне состоявшийся анашист, харкавший в коридорах со смачным свистом во все урны на виду у всех, однажды ни к селу ни к городу торжественно объявил присутствующим, что «Шелике скрытый австромарксист, знаете, такая теория, Лениным разоблаченная, в Австралии была». Все это, не моргнув глазом, очень важно и напыщенно. И смех, и грех. Члены кафедры предусмотрительно промолчали, а я пробурчала: «Хоть в географии разберитесь, для начала», и тоже не стала устративать трам-тарарам из-за очередной благоглупости «специалиста» по истории стран Азии и Африки, а по профилю разрабатывавшему тему «Сионизм – идеология американского импермализма», о чем и повелевал писать дипломные студентам, имевшим глупость специализироваться у главы факультета.

Тот же декан, что смачно выплевывал у всех на виду анашовую жвачку в урны на факультете, назвал меня на всеуниверситетском партийном собрании «антикоммунистом», встретив, однако, неожиданный отпор со стороны ректора, деликатного, мягкого в обращении специалиста по естественным наукам. После этого провала моего «недруга» соочувствующие мне коллеги все никак не могли понять, почему я не пользуюсь случаем, и не добью теперь человека, у всех на глазах устраивавшего мне всяческие пакости. Не могли понять, что мне скучно связываться, жаль тратить время на ерунду. «Значит что-то за обвинениями в ваш адрес есть», – сделала печальный вывод коллега, широколицая Какен, тоже факультетский аутсайдер. Эта динокая и очень самостоятельная молодая женщина, много читала и упорно заставляла студентов тоже брать в руки книгу. А дома она до самозабвения вылизывала свою квартиру, переставляя в ней мебель, меняя обои, и в конце концов отравилась китайской краской, от чего и умерла, постепенно теряя речь, потом способность двигаться и, наконец дышать. Долго уходила жизнь из жизнестойкого тела умницы-разумницы Какен, так и не понявшей меня. До конца дней своих.

А между тем тот же харкавший анашовой жвачкой декан, самоотверженно, а главное толково, участвовал в организации всесоюзной конференции марксоведов, которых моя научная группа пригласила во Фрунзе. Не весь он состоял из плевков в урну и в мой адрес, и были в его жизни свои несчастья, и немалые.

Нет, я могу огрызнуться, ответить дерзостью, т.е. «собачить», как я сама называла свои словесные выходки, но преследовать, тем более добивать мне не приходило в голову даже в страшных снах. Немстительный я, оказыыается, человек.

А потому я чаще всего пропускала мимо ушей всякие «обзывалки».

Но в тот, незначительный раз, во время совещания в деканате накануне выборов в Верховный совет СССР,я почему-то не собираюсь молчать. Ты вскочил со своего места? Пожалуйста, я тоже могу! Ты ударил по столу жирным кулаком? Пожалуйста, и я стучу, костлявой рукой немолодой уже женщины. Ты обозвал меня? Я тоже могу! Как бы по-больней? Ага, придумала:

– А вы фашист!

У моего «врага» отваливается челюсть от изумления. Во-первых, такой он меня еще не видел. Во-вторых, при чем тут фашист?

А при чем тут «левая»?

Заседание сорвано, все расходятся по аудиториям.

Через час я сталкиваюсь в проеме двери нос к носу со со воим «противником», мы таращим друг на друга глаза и вдруг, неожиданно нас начинает распирать смех. Мы хохочем, очень довольные друг другом. Инцидент исчерпан.

Ну, а сын академика, мой молодой завкафедрой, который хотел чтобы я ушла сама, так как «своим авторитетом подрываю авторитет других преподавателей»? Ему в «деле Шелике» однажды улыбнулась фортуна, приподнесла подарок, нежданный, но зато какой!

Как-то к нам на факультет прибыл читать лекции московский ученый-босс. Так себе были лекции, но многие преподаватели и студенты очень хотели обратить на себя его внимание, поделилиться достигнутым, задать умные вопросы. И один из моих кружковцев, для того, чтобы приезжий, мол, знал наших, эдак мимоходом, небрежно спросил что-то про Гефтера и его методологический семинар, к тому времени уже разогнанный сворой всяческих душителей любого творчества.

– А вы хорошо осведомлены о событиях в Москве, – удивился столичный метр, что студенту и требовалось доказать. И его понесло. И спецкурс у нас есть о понятии социалной революции, и новым прочтением Маркса заняты, ну и т.д. Кто, его, дурака, просил? Еще и из самых лучших, тщеславных побуждений, дурака? Научная величина своих мыслей по поводу молодецкой тирады не выдала, но начальству доложила, что у него под боком, ох, и неладное что-то творится, ох, и неладное.

И пошло-поехало. Целая комиссия хотела теперь разобраться в моих научных поисках – что ищу, на кого опираюсь? Не оппортунизмом ли занята, милая? И зачем студенке дала курсовую работу на тему «Каутский о социальной революции», не каутскианец ли Шелике?

А тему о Каутском подсказала мне не кто-нибудь, а всесоюзно известная академик, прекрасный историк Нечкина, слушавшая в Москве мой доклад «Понятие социальная революция в работах В.И.Ленина», и пришедшая, честное слово, не вру. в восторг от выступления: «Надо продолжать, обязательно, – говорила она мне. – И Плеханова поднять, и Розу Люксембург, и Каутского. Очень актуальная тема.« Сама меня, уходившую мимо нее с трибуны, к себе подсадила. Сама горячим шопотом наговорила комплиментов мне, рядом притулленной. Не я ее совета искала.

Вот я и продолжала. В ином аспекте, чем сотрудники Гефтера, в другом ключе, но ту же тему о социальной революции.

На гефтеровском семинаре я, будучи однажды в Москве, сделала доклад о понятии социальная революция. Меня выслушали тогда с интересом, задали кучу вопросов, но никто с моей позицией не согласился. Никто! Я, однако, нисколько не огорчилась – была в самом начале поисков, а вопросы присутствовавших умных, думающих мужчин вычленяли слабые стороны моей гипотезы, но ее не уничтожали. Жена одного из членов гефтеровского семинара тогда даже выразила удивление по поводу 2абсолютного отсутствия столь присущего нам дамской растерянности». Но били то мимо, чего было теряться? И я продолжала…

И за это следование наказу «обязательно продолжать» меня три года мурыжили мои коллеги по университету, такое понаписали на многих многих страницах, что всего и не упомнишь. Люди, ни черта в теме не смыслившие. А мне в руки документ «По делу Шелике» даже не дали. Только быстро один раз прочли перед очередным заседанием ученого совета, на котором и предстояло меня провалить. Даже записи по ходу прослушивания сделать не разрешили, чтобы запомнить хоть что-то из благоглупостей, там оказавшихся. Прочли, и уже предложили членам ученого совета войти в аудиторию, где за покрытым красным сукном столом мне и был зачитан многстраничный приговор, а теперь предстояло его выполнить посредством провального голосования, как неожиданно пришел посыльный с приказом ректора, специалиста по истории Киргизии, отложить заседание ученого совета на неопределенное время. Так в первый раз, и так еще два года подряд – уже на стене объявление об ученом совете, в повестке дня которого мои перевыборы и бац! заседание отменяется и я остаюсь еще на один год. В 1975, 1976 годах.

Почему ректор-истопик взял меня под защиту? Я не знаю его мотивов, постестнялась спросить тогда, да и много лет спустя не стала допытываться. Но я знаю –мне он симпатизировал, и может быть потому, что его забавляло, или очаровывало мое бесстрашие, не имевшее под собой никаких иных оснований, кроме разного рода иллюзий об обязательном торжестве правды и справедливости. Странноая я для него была, наверное, птица.

А втянула его в эту канитель я сама.

Сразу в самом начале развертывания сией дурацкой истории я прямиком направилась к этому самому ректору предупредить, что углубляться в ту чушь, что мне приписывают, не стану, и если меня провалят, то не пойду по инстанциям, а прямо обращусь в международный отдел ЦК КПСС и скажу, что меня здесь преследуют, за то что я немка.

– Но ведь это же неправда. У нас в университете учатся и работают многие немцы, – оторопело произнес ректор, явно удивленный моей глупостью и нахальством.

– Я знаю. И все равно, хоть и неправда, но именно так напишу. И сразу на самый верх. Я хочу, чтобы вы это знали.

Я так сказать предупредила что «Иду на Вы.»

Одновременно коллеге по кафедре, бывшему разведчику, умному мужику, но, возможно, сотрудничавшему с КГБ, так, ненароком, «призналась» по секрету, что если меня провалят, то напишу на ФРГровскую радиостанцию о том, что меня преследуют как немку. Подумала – пусть КГБ почешется, он им, наверняка расскажет.

Только некоторые мои кружковцы знали, что все это липа – ни в ЦК, ни на радиостанцию заграничную я писем писать не стану. Не такая я дура, если уже в конце шестидесятых годов категорически отсоветовала товарищу по работе, в Ошском пединтитуте, попавшему в беду из-за того, что поднял он руку на факультетское взяточничество, писать в ЦК КПСС. Откуда ему знать в какие руки попадет послание – в праведные или карьеристские? Он внял моим доводам, долго, правда, сопротивляясь. А мы, всей кафедрой его поддержавшие, решили, что разумненй обратиться в газету, в отдел Вузов, лучше всего «Известий», что мной и было сделано.

Приехала в Ош, где мы тогда работали, коррестпондент «Известий» Ирина Овчинникова, прониклась соочувствием, разобралась и огорошила:

– Мы вас защитим. Но вас разгонят. Так писать?

Мы не поверили! Хотя она назвала факты из других институтов, все равно не верили. Конечер, написать!

Статья появилась под чудным названием «Эхо в горах». Мы плясали от счастья.

Но нас, конечно, разогнали – просто ликвидировали исторический факультет в Ошском пединституте, куда в 1959 году нас, троих выпускников МГУ, послало Министерство образование Киргзской ССР, его создавать и укреплять, не испросив нашего на то согласия. Теперь, через десять лет,в 1969 году созданный нами факультет, состоявший из одной всего кафедры, посмевшей опротестовать решение горкома партии и даже ЦК КП(б) Киргизии о снятии с должности и увольнении своего завкафедрой, тем же министерством был уничтожен. Один из нас умер от инфаркта; тот, кого мы защищали, махнул рукой на Киргизию и вернулся в Курск; коллега-подруга рванула в Москву и поступила-таки в аспирантуру АН СССР, а я оказалась вместе с двумя коллегами строптивой кафедры, молодыми киргизами, «переведенной» вслед за студентами во Фрунзе, в Киргизский государственный университет. «Только до выборов», как честно предупредил меня осенью 1969 года ректор-историк, которого теперь через пять лет честно предупреждала я.

Первые выборы в 1969 году я проскочила удачно, многих коллег знала с юности, по совместной работе в Заочном пединституте. Они были рады моему возвращению. Я успела развернуть на факультете художественную самодеятельность, начать выпуск стенной газеты размером во всю стену факультетского корридора, собрать вокруг себя умных студентов в кружок по изучению материалистической теории истории в трудах К.Маркса и Ф.Энгельса. Но я напрочь отказывалась поставить кому бы то ни было оценку без экзамена, за то, что «он родственник».А потом началась несуразица с моими очередными перевыборами.

Но опыт у меня был свой собственный. ошский. Никакие письма я писать никуда не буду, надо победить здесь, так я решила.

– Ну, и фрукт же вы, – изумленно произнес один из кружковцев, боюсь, тоже сотрудничавший с КГБ, о чем я тогда не подозревала, когда узнал, что никакого письма в Международный отдел ЦК никогда не будет. Так, пустая угроза, на начальство расчитанная.

Наивны были мои«угрозы», как я сейчас понимаю, хотели бы стереть в порошок, так стерли бы.

Но ректор, как ни странно, после моей короткой тирады на тему «иду на Вы», взглянул на меня с интересом, и дажес какой-то симпатией. Нисколько он меня, конечно, не испугался. Но то, что не боюсь его и я, ему, перед которым почти все лебезили, возможно, импонировало.

После торжественного чтения мне многостраничного вывода «О деле Шелике» ректор вызывал меня к себе и уговорил написать ответ на устно прослушанный обвинительный акт. Его письменный вариант он мне не дал, не нарушил правил идеологической экзекуции. Я написала ему «Объяснительную», с заголовочками «С чего началась охота на ведьму», «Откуда взялся Каутский», и темы моих «вредных» дипломных перечислила, по которым все годы подряд у выпускников одни пятерки, редко четверка. И все Маркс и Энгельс.

Он усмехнулся, довольный.

Ректор не говорил мне вслух, что защитит меня. Он был тертый калач в междуусобных факультетских боях, знал, как побеждают противника, иначе не достиг бы ректорского кресла и выдавать себя раньше времени счел бы абсолютной глупостью. На мое счастье ректор был не только умным, но и историком, а потому разобраться самому что к чему ему не составляло труда. Он был умен, но и хитер, по азиатски хитер, – умел говорить одно, думать противоположное. Если очень постараться, то угадать его настрой возможно. но для этого нужен опыт общения с умными, властными киргизами, умеющими с улыбкой ненавидеть и насупившись помогать. У меня такой опыт, слава богу, за многие многие годы уже был, и я чувствовала, нет, даже знала, что в душе ректор на моей стороне.

И вот что он выкинул на последок.

В третий раз был назначен ученый совет на самый конец учебного года с повесткой дня о перевыборах Шелике. На этот раз им предстояло состояться. За час до заседания ректор пригласил меня к себе, но принял не сразу. Передо мной на приеме по моему вопросу уже были декан,– не тот, что был героем киноэпопеи, и не тот, что харкал в коридорах, а еще один, недолго царствовавший, как и все предшественники и следующие в очереди на высокий факультетский пост, – и секретарь партбюро факультета. Я довольно долго просидела в приемной, пока, наконец, меня не пригласили войти в кабинет.

Огромная комната в коврах на полу. Огромный стол, дубовый, солидный, за ним ректор. Перендикулярно к этой громадине стоят вплотную друг к другу еще несколько столов, за которыми близко от ректора сидят друг против друга декан и парторг. Я сажусь на самый край конца столов, ни рядом с деканом, ни рядом в парторгом. Впиваюсь глазами в ректора, ибо близорука, а увидеть выражение его глаз необходимо, только так пойму, что он думает на самом деле.

Все, поймала взляд! Мамочки мои! На меня смотрит мужчина, подчеркнуто мужским взглядом и моему начальству это видно, ибо их лица выражают одно – несказанное изумление. Как и мое. Но взляд я выдерживаю, глаз не опускаю. Пусть глядит так, мне даже приятно, хотя я еще не поняла с чего это вдруг? А ректор обращается ко мне, и в голосе тоже сплошные мужские нотки, покровительственные, защищающие, и чуточку даже нежные. Ничего себе!

- Вальтраут Фрицевна, – говорит мне ректор.– Ректорат не имеет права вмешиваться в научные споры, происходящие на факультете, это вы должны понимать. Сегодя все зависит от вас, от вашей убедительности, от тона, от доброжелательности. Сумейте убедить коллег. А вы, –тут ректор, обращаясь к моему декану и парторгу, меняет воркование на приказной тон азиатского начальника, которому возразить, себе же хуже, – а вы обеспечьте, чтобы линия ректората прошла на факультете.

Какая линия он не говорит, оставляет мне щелочку, в которую может залезть страх. Но глаза! Они снова в моих!

Аудиенция окончена. Ректор поднимается с места, обгоняет моего декана и парторга, уже за мной направившихся к двери, вплотную подходит ко мне, и, о господи!, прижимает властно и решительно, свое плечо к моему. И шепчет прямо мне в ухо, касаясь его:

– Кое-что придется признать как ошибку.

– Но не то, что я оппортунист, – столь же быстро шепчу я в его ухо.

– Ни в коем случае! – радостно подтверждает ректор, отстраняется и галантно пропускает меня в дверь.

Представляю себе, что подумали, а главное, что почувствовали мои факультетские боссы, когда узрели ректорское плечо и лохматую голову университетского начальства у самого моего уха, ничего не разобрать, о чем он там шепчет.

Ай да ректор! Знает своих, понимает, какие струны надо задеть, чтобы сработало «ректрорское мнение».

И я ринулась в бой. Симпатичный у меня оказался тыл.

Ученый совет проголосовал 12 «за», 8 «против». Я осталась на факультете.

А 8 марта того же года наши факультетские мужики не захотели отмечать женский день без меня. Я не любила выпивоны в аудиториях при накрытых столах и закрытых дверях. Во-первых потому, что я человек не пьющий, а во-вторых, мне всегда скучно среди подвыпивших коллег, и если была возможность, я уклонялась от таких отмечаний важных дат. И на этот раз, у меня, слава богу, были занятия, которые, мне правда, тут же предложили отменить, на что я широко открыла глаза, от возмущения. Кончилась лекция и я готовая прошмыгнуть прямохонько домой, узрела, к своему огорчению, одного из коллег, дежурившего около моей аудитории. Ему было поручено привезти меня на факультетский празник. Отвертеться не удалось.

Мужчины, уже два часа сладко евшие и обильно выпивавшие за столом, приветствовали меня подчеркнуто радостно, что я отнесла за счет винных паров, заботливо усадили меня напротив зав кафедрой, того самого, что несколько лет все пытался выкурить меня с факультета. Не успела я сесть и притронуться к еде, как зав поднял бокал и провозгласил тост. Он говорил, а все устремили взоры на меня, ибо зав обращался именно ко мне.

–Пью за женщин, которые умеют решать свои служебные проблемы в постели! – торжественно произнес сын академика и протянул бокал, чтобы чокнуться первой со мной. Через весь стол протянул, демонстративно.

Я засмеялась. Мне действительно стало смешно. Вот для чего, ради какого дела, дежурил у моей аудитории преподаватель, вместо того, чтобы пить со всеми.

Я чокнулась, звонко и радостно. Пусть думают. Для этого ректор и сыграл ту комедию, чтобы от меня отстали.

Никогда я не решала свои проблемы «в постели». Ни до, ни после. Это просто не в моем характере. Но если обо мне так хотят думать факультетские мужики, то пусть. Вреда мне это не принесет, скорее даже пойдет на пользу. А кому надо знать какая я на самом деле, те и так знают. Сплетнями близких не ранить, ибо перед ними я вся на ладони.

Через пару лет я случайно столкнулась в университетской коридоре с ректором-историком, к сожалению, уже бывшем, съели-таки его, умницу, всяческими подметными письмами те, кому был он неугоден. Он шел мне навстречу легкой походкой, веселый, в белой водолазке, красивый своей породистостью и жизнестойкостью. Мы радостно поздоровались. В рукопожатии я постаралась выразить всю признательность и человеческую поддержку, теперь со своей стороны. Глядела прямо в глаза, молча.

Он все понял, без слов. А потом спросил, неожиданно стеснительно, все той же быстрой скороговоркой:

– Вы понимали тогда, что я вас защищал? Знали?

– Знала! – восторженно и благодарно ответила я.

Знала, но вечные интеллигентские сомнения, а вдруг мне только кажется, а вдруг я ошибаюсь, мешали полной уверенности. Я ведь еще и фантазерка. Нет, не ошиблась. И оба мы были рады встрече, рады короткому взаимопониманию тогда и теперь. Молчаливому, с одним только вопросом, и одним словом в ответ.

Так что и та беда прошла, в конце концов, мимо меня, оставив даже какой-то след комедийности в душе. И благодарности.

Нет, я не таю обиду на коллег, знаю, что и им было со мной нелегко, беспокойно. Но они меня терпели и многое мне прощали, как я понимаю сейчас.

И я должна сказать, что по большому счету никому в Киргизии не удалось помешать моим научным поискам. Не признавали на факульете мою тему? Ну и что? Но нашу исследовательскую группу не постигла судьба гефтеровского семинара. Нас не только не разогнали, но даже не помешали нам издавать свои научные сборники по нашей тематике – мы исследовали методологию анализа истории человечеста в работах Маркса и Энгельса и результаты были иными, чем в учебниках по истмату. И нас заметили – члены кружка и я, руководитель, регулярно выступали по приглашению на координационных совещаниях АН СССР в Москве. На наши сборники пришел запрос из Гарвардского университета, а один мой доклад вошел в сборник, представленный сектором философии АН СССР на всемирный философский конгресс в Монреале, посвященный проблемам цивилизации.» Наличие многих свежих идей», как выразился о моих выступлениях один из коллег по симпозиумам, идей, которым по моему разумению не менее 150 лет, ибо черпала я их их своего понимания методологии Маркса, послужило причиной того, что с 1977 по 1989 год я была учстницей закрытых симпозиумов АОН при ЦК КПСС под руководством Юрия Андреевича Красина, готовившего материалы для Международного отдела ЦК КПСС по теоретическим проблемам мирового коммунистического движения. В этом проявилась истинная ирония судьбы – только что факультет был готов изгнать меня как оппортуниста, и еле-еле незначительным перевесом голосов смилостивился и не лишил меня права преподавать студентам, а через несколькео месяцев, без каких-либо усилий с моей стороны, в КГУ пришло приглашение на первый симпозиум Научного совета «Проблемы мирового революционного процесса» АОН при ЦК КПСС. Ничего себе поворот, а? Поворот, в котором случайности больше, чем закономерности, ибо не выступи яв 1970 году в Москве, когда заметила меня Нечкина,не будь в это время в рядах слушателей Селезнева Михаила Александровича, не обратись Красин к нему с вопросом, кого тот знает как занимающиегося проблемами революции, и не порекомендуй Селезнев меня Красину, так и сидела бы я со своими идеями во Фрунзе, в котором мои научные поиски по большому счету были всем до лампочки, что меня там и спасало. Такое нежданное признание на самом верху моих научных поисков, однако, не помешало декану, плевавшемуся ошметками анаши, обвинить меня в накануне перестройки в антикоммунизме, что, однако, сходу, отмел новый ректор, интеллигентный, тактичный специалист по естественным наукам. Мндаа. Итог своих изысков по проблемам «что такое социальная революция» я изложила в соответствующей монографии, которую издала путем депонирования в ИНИОНе. А результаты поиска мной марксовых альгоритмов и исходной «клеточки» материалистической теории истории я издала во Фрунзе в виде монографии, от имени сектора философии и права АН Киргизской ССР, накануне своего возвращения в Москву. Монография могла выйти на пару лет раньше, но задержалась от того, что сперва мне поставили условием издания взять в качестве соавтора одного из работников АН Киргизской ССР, от чего я наотрез отказалась. Множить бездарей через такие идиотские компромиссы? Ни за что! Я и в приближающиеся мои шестьдесят лет оставалась максималисткой. Но монография свет все-таки увидела, без особых новых усилий с моей стороны и только под моим именем, и там где она первоначально была принята к изданию. Во Фрунзе, в родной моей Киргизии.

Так что хотя меня на факультете и мурыжили, но не уничтожили, как произошло это с гефтеровским семинаром.

И за это я благодарна Киргизии. От всей души.

Но почему же теперь она не родина? Может от того, что нет у меня в Киргизии сейчас никакой деятельности, какой была бы ей нужна?. И была Киргизия родиной только в период моих самых активных трудовых лет, трудной, но понятной и близкой, в которой я жила и боролась. Не только за себя.

Но с каким результатом?

Я не знаю, что из мечтаний Замира, когда он мысленно видел Гюльсару в качестве мисс Азии, осуществилось на самом деле. Замир ли, Гюльсара ли определяют нынешний облик республики, в которой я протрудилась сорок лет? Они ли? Или Анара, с ее хваткой? А может быть декан, тот, что так и не произнес в фильме монолог, «разоблачающий» проклятую Шелике?

Ау, Гюльсара! Ау, Замир! Где вы теперь?

Ну а Германия? Изменилось ли что-то в моем отношении к стране, в которой я родилась. И да, и нет.

За прошедшие годы я много раз побывала и в ФРГ, и в объединенной Германии. В Германии живут два моих брата и их дети, мои племянники. Я познакомилась с кучей своих родственников, двоюродными братьями и сестрами. Немку из Германии взял в жены мой старший сын и увез ее в Бишкек, где они открыли реабилитационный центр «Надежда» для детей с церебральным параличом. Теперь они продолжат гуманистическую линию в жизни Киргизии, как делала сорок лет это я. И Германия им в этом помогает. И Франция тоже. И Чингиз Айтматов, почетный шеф этого центра.

Теперь я знаю Германию лучше, чем пятнадцать лет тому назад. Я исколесила ее вдоль и поперек. На маленьком катере бороздила воды гамбургского порта, шныряя между гигантами-пароходами как в заколдованном водном городе; бродила по дремучим лесам и горам саксонской Швейцарии; наслаждалась красками Шварцвальда; бродила по Берлину, западному и восточному; посетила Бонн, Кельн и еще много много других городов и достопримечательностей, то в качестве туриста, то в качестве гостя, то как участник семинара. А однажды я выступила в Германии на конференции немецких литераторов, конечно, по-немецки. Я чуток боялась, ибо умею выступать по-русски, а вот на языке детства, что у меня получится? Но я решилась, ибо деваться было некуда. И откуда-то приходили все нужные. умные слова, легко, без внутреннего принуждения. И тут я с удивлением поняла, что и на этом языке могу заставить слушателей внимать, затаив дыхание и сказать при этом такое, что в самую точку проблем именно немецких литераторов. А поскольку я все еще говорю по-немецки с легким берлинским акцентом, меня через язык, сразу воспринимают как свою. Для моих немецких собеседников, моя родина здесь, в Германи. И они соочувственно спрашивают, как же мне живется в «чужой стране», у которой к тому же сейчас так много проблем? И мне трудно, как когда-то Замиру, объяснять, что я и немка, и русская, в чем-то немного киргизка, и что это не противоречия, а богатство, подаренное мне судьбой. И Германия стала мне теперь родней, я узнала там много людей, мне близких по духу. И я больше не влипаю в бытовые, нелепые или смешные истории. Я знаю страну, и природу ее, и людей. Но Германия все-таки не становится мне родиной. Я могла бы там жить, если пришлось бы, то ли бежать от российского фашизма, как бежали от немецкого в СССР мои родители со мной, четырехлетней, то ли жить на старости лет там с детьми, если они бы переехали. А так, добровольно, без особой на то надобности, у меня нет ни малейшего желания покидать Москву.

Я остаюсь там, где живу. Почему?

Чтобы ответить сегодня на этот вопрос нужен новый Замир, который также пытал бы меня и мучил, как пятнадцать лет тому назад мой режиссер. И я, нашла бы ответ, не столь категоричный как тогда, но искренний.

И «Слово о родине» было бы сегодня насыщено иными, новыми, порой драматичными вопросами, и обращено не только к немцам, а к людям многих других национальностей, покидающих ныне нашу страну. Моя судьба – жить и любить страну, не ту, в которой родился, – бывшая многие десятилетия неким странным исключением, ныне все более обыденна. Родина сузилась за счет «ближнего зарубежья», и расширилась за счет «дальнего зарубежья». И мы многое узнаем сегодня о чувстве родины у тех, кто принадлежит к первой, второй, десятой волне эммиграции в самые разные страны, сохранив при том язык и чувство национальной принадлежности. И даже дети наших бывших генсеков меняют сегодня страну проживания и даже гражданство. А родину?

Иногда я думаю, что настанет когда-то в мире время, когда у людей будущего, если человечество выживет, чувство родины станет планетарным, и будет относится ко всей земле, а не только к какой-то определенной стране. Может быть таких взглядов кто-то придерживается уже сейчас, чувствуя себя гражданином мира, как выразился о себе однажды Маркс. Я понимаю, что может и должна быть ответственность за всех, кто живет в нашем мире, вне границ, вне наций, вне социального происхождения. Просто ответственность за сохранение жизни на земле, всей без исключения. Но чувство родины, у меня все же есть. И оно не всеохватное.

Я не могу, конечно, дать определение родины для всех людей, различных по характеру, взглядам, вере и неверию. В своей исповеди я рассказала только о себе, к тому же такой, какой была в начале восьмидесятых, когда снимался фильм.

Может быть ко всему о чем я размышляла тогда лично для меня надо добавить сегодня новое и очень простое – мне семьдесят три года. А старые деревья, как известно, не пересаживают.

В двадцать два года я безрассудно ринулась по распределению в Киргизию, выполнять свой долг перед родиной, давшей мне счастливую возможность даже во время войны учиться, и в школе, и в университете.

А вот на старости лет вернулась в Москву. И здесь я теперь дома. Зачем же мне, лично мне – другие как хотят – на восьмом десятке еще раз где-то начинать с начала, когда мягко говоря, большая часть жизни уже прожита? Без железной в том необходимости?

Но как Замир тогда, когда шли съемки фильма, так и сегодня, вне всякого кино, просто из любопытства, а порой и от недоумения, меня и в Москве очень часто спрашивают, почему я не уезжаю в Германию? Почему?

И мне снова хочется крикнуть:

– Да отстаньте вы от меня! Себе этот вопрос задавайте. Хотите, уезжайте сами. А меня оставьте в покое. Моя родина здесь, черт подери. Здесь! Как и ваша. Хотя я и немка, которая родилась в Берлине.

Здесь, и баста.

© Вальтраут Шелике, 2003
РОДИНА
(Фрунзе 1985-1988)
Отрывок опубликован "Дружба народов". Ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. Орган Союза писателей СССР. №9, 1988. Целиком не издавалось.