Отрочество. 1940. Война

Waltraut Schälike

Об авторе

НОВЕЛЛЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

Шестой класс (Отрочество. 1940)

И СНОВА МАЛЬЧИКИ, И СНОВА ДЕВОЧКИ

НОВЫЕ ЛИЦА, НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

НА БОЛЬШОЙ СЦЕНЕ

Б.С.О.П.Ч.Т.

ЗНАКОМСТВО C ЗАПРЕТНОЙ СТОРОНОЙ ЖИЗНИ

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

ХУЛИГАНСКАЯ ВЫХОДКА

МЫ И 1937 ГОД

ОПЯТЬ ВОЙНА С ГЕОГРАФИЧКОЙ.

ВОЙНА

Тревога. В Европе уже шла война. А в Москве объявлялись воздушные тревоги, учебные, тренировочные, призванные приучить людей к правилам затемнения, к привычке работать при свете синих лампочек. Тревоги объявлялись часто, и всегда неожиданно. Эрьке они неизменно служили оправданием к невыученным урокам.

Когда выла сирена, девочка отправлялась гулять. Портить себе и без того близорукие глаза чтением в полутьме ей не хотелось, от уроков старалась избавиться еще днем. Гуляли в такие часы по улицам Москвы многие ребята.

Однажды во время такой прогулки одноклассница Карина Урицкая обнаружила в затемненном Старопименовском переулке явную световую сигнализацию. Узенькое окошко одного из домов в кромешной тьме вспыхивало на минуту-две и снова погружалось в темноту. Последовательности в этой сигнализации не было никакой – азбука Морзе тут явно не подходила: окошко оставалось темным на час-два, а потом вдруг начиналось светопредставление – 30 секунд свет, 15 секунд тьма, 2 минуты свет, полчаса тьма, снова свет, тьма, свет, тьма – иногда как фейерверк, иногда как при съемках замедленного действия. Что сие могло означать? Карине не удалось самой расшифровать таинственную световую азбуку, а пойти сразу в милицию значило упустить возможность самолично поймать шпиона. И тогда она под величайшим секретом поделилась своими наблюдениями с Чарой и девочкой.

Теперь уже втроем они, караулили то узенькое окошко. Действительно – сигнализация! Сомнений быть не могло. Надо было действовать.

Само собой разумелось,«что шпиона предстояло поймать именно им и на самом месте преступления. По сему был разработан подробный план. Девочка остается на улице и – наблюдает за окнами. Чара стоит в телефонной будке – готовая в случае опасности срочно вызвать милицию. А Карина – все-таки она проявила бдительность, ей и лавры главного героя – зайдет в ту квартиру, невинно сделав вид, что ошиблась дверью и все разнюхает. Уж и растеряется фашист, когда застигнут его за работой.

Но растеряться пришлось не шпиону, а Карине. Разочарованная и поникшая, она медленно спустилась на улицу и без всякого энтузиазма, потухшим голосом доложила результаты своего расследования:

– Там огромная квартира и много жильцов. А окошко от уборной. Вот они туда и бегают после работы. Они обещали окно затемнить.

Нет, не вышло из девчонок героев. А как им этого хотелось! Кто бы знал, как им этого хотелось!

Росло поколение, готовившее себя в тринадцать лет к защите отечества от фашизма. Поколение готовое к войне. Карина проявляла бдительность, Лена штудировала медицинскую литературу. Девочка тренировалась терпеть боль.

Мы не хотели войны. И все же о ней, казавшейся неизбежной, мечтали. Шагая по улицам Москвы, придумывали •– кто какой подвиг мог бы совершить. Представляли себе перед сном, как, стиснув зубы, не выдаем военную тайну. Мечтали дома у Эльги как уйдем в партизаны…

Что удивляться, что первое известие о действительном начале войны предстало в моей жизни в виде Эльгиного счастливого вопля: «Травка! Война!» с которым она, слушавшая радио, влетела в наш дом.

Понимали ли мы, что война – это страшно? Да, понимали. Но мы хотели, страстно хотели быть героями, жаждали подвигов, и война нас поэтому не пугала. Бесстрашие непуганых детей рождало романтику войны.

Я знаю, многие мальчики нашего класса пронесли мальчишье видение войны через войну. О том фильм «Женя. Женечка и Катюша».

В нашей школе, тогда в десятом классе, учился и Асен Дроганов, всем ребятам – от мала до велика известный Асен, Асешка – секретарь комсомольской организации. Асен был непререкаемым авторитетом. «Асен сказал» – звучало приказом, не выполнить который было невозможно. Про Асена уже в 40-ом году можно было знать – не героем он быть не может. Настоящим, невыдуманным. Асен, сын болгарских политэмигрантов, – будущий комиссар известного партизанского отряда Медведева. Асен – герой Великой Отечественной войны. Асен не вернется с войны. Оставался ли и он романтиком войны?

Через год? Всего через год… А пока:

ЭЛЬГА

15/IV

Настроение сегодня протиположное вчерашнему. Мы с Ленкой спросили Эльгу, хочет ли она с нами дружить. Она ответила, что «да«. Это очень хорошо. Я рада.

С этого дня начинается дружба, которая не прервется всю жизнь, дружба с Эльгой.

Эльге будет известна каждая строчка девочкиного дневника. В сильные морозы, когда закрывались школы, подруги будут читать свои записи друг другу по телефону, и матери с работы не дозвонятся до своих дочерей. Эльга принимает излияния души и изливается сама. Устно. Почти каждый день. Но именно поэтому Эльги в записях почти не будет. С ней все ясно.

А между тем Эльга пока еще терзается ревностью к Лене, к Чаре. Она не дружит, она любит подругу и не ощущает ответной трепетности. Для девочки Эльга – воздух, который просто вбираешь в легкие, незаметно. Без которого нельзя, но которого все-таки много.

Для Эльги девочка – еще кумир, а поэтому то страстно защищаемый, то жарко критикуемый во вне и внутри себя, кумир и к которому Эльга постоянно примеряет себя: «Травка может, а я? За Травкой бегают мальчишки, а за мной?» И Эльге тревожно рядом с подругой. Но девочка этого не замечает. Это будет осознано только во взрослой жизни, когда две подруги снова вернутся к своим дневникам.

Всю жизнь, во время каждой командировки, хоть за два часа до отлета из Москвы, я снова и снова буду заезжать к Эльге на работу. Маленькая, изящная, в шестьдесят сохранившая вид угловатого и стремительного подростка, в белом халате и белой шапочке, Эльга будет появляться в проеме дверей ординаторской и вставать там, улыбаясь ртом, ушами, щеками – всем существом своим. И' сразу снова возникает ощущение – мы вовсе не живем за тридевять земель друг от друга, мы вообще не расставались. И не надо себе объяснять, рассказывать биографию прошедших лет, главное – сразу можно, вывалить сегодняшние проблемы, начинать с них и груз немедленно будет подхвачен, плечо подруги выдюжит, что бы там много не весило.

Мы разные – Эльга и я. Специальности у нас – разные, семейная жизнь совсем не похожая, жизненные установки во многом – различные. И такими непохожими мы были и в отрочестве.

Эльга выросла в профессорской семье московского врача-психиатра. Дома ее тетки запросто переходили на французский, если хотели сказать что-нибудь, предназначавшееся не для наших ушей. У Эльги и ее сестры была бонна-немка, обучавшая девочек иностранному языку. Эльга и сейчас хорошо говорит по-немецки. Но миниатюрная профессорская дочка умела и умеет трудиться как вол. Никакой труд, включая десятилетиями длившийся уход за парализованным отцом, не мог стать Эльге в тягость. Без работы, без заботы о родных Эльга не могла бы жить. И не случайно она стала врачом. Редкая самоотверженность – вот ее сущность. Рядом с такими людьми как Эльга я всегда ощущаю себя махровым эгоистом и казню себя за неспособность уйти с головой в проблемы своих родных и любимых.

Эльгу очень любил мой отец, подолгу с удовольствием разговаривавший с ней по-немецки. Большинство моих подружек боялось моей мамы. Постоянно занятая, она казалась им суровой и неприступной. А Эльга сразу приняла маму, и маме Эльга совсем не мешала, когда приходила к нам домой секретничать в моем углу. Все что дома после школы ждало меня из еды – кастрюлька геркулесовой каши или ломоть хлеба с абрикосовым повидлом, мы жадно поглощали вдвоем. Эльге наша еда почему-то нравилась больше домашней, а я, боявшаяся вырасти от проклятущей геркулесовой каши еще больше, чем уже была, радовалась подруге-помощнице в уничтожении оставленной мамой огромной порции. По праздникам мы объединяли с Эльгой свои карманные деньги – я вкладывала свои двадцать копеек, Эльга свои три рубля. И начинался пир. На улице Горького в магазине «Соки» мы пробовали газ-воду со всеми сиропами – и фруктовым, и молочным, и бог весть каким еще – таких сегодня и в помине нет. Потом в Столешниковом переулке в магазине восточных сладостей брали пирожные. Но уже после первого Эльга неизменно хваталась за живот «Ой, не могу есть! Ой, пузо болит!» И мне приходилось съедать пирожные одной. Так случалось всегда, все праздники подряд. Эльга хотела меня побаловать? Не знаю. Мне только сейчас пришла в голову такая идея. При ее тактичности с нее станется.

У Эльги был один младший братишка, у меня двое. Свои сестринские обязанности мы нередко объединяли – я отправлялась с братишками к Эльге домой, а там они, невоспитанные, не успокаивались, пока не перетрогают все безделушки на всех комодах, этажерках и книжных полках в доме подруги. Эльгина мама воспитанно не проявляла беспокойства по поводу хрупких семейных реликвий в хрупких ребячьих руках. В Эльгином доме я знала – родители Эльги любят меня, любят и моих братцев-разбойников. Но чаще всего мы бродили по улицам Москвы – по Сивцеву Вражеку, Арбату, улице Горького, по вечерам, утолкав братишек в постели.

Более всего в Эльгином всегда гостеприимном доме

меня поражало то, что в комнатах практически не было стен. Сплошные книжные полки, снизу до самого потолка были наполнены несметным количеством книг. По медицине, по литературе, по истории. Никогда больше ни у кого я не видела такого царства книги. И книги можно было брать домой, их давали не морщась, без треволнений.

У нас дома тоже было много книг. Но преимущественно политических на немецком языке. И художественная литература тоже была на немецком языке.

Теперь, когда Эльга стала подругой, уже не только Эрька, но и Эльга снабжали меня книгами. Мне многое предстояло догонять. То, что в русских интеллигентных семьях дети читали с пеленок, я узнавала только с четвертого класса, когда была закрыта немецкая школа. И еще в шестом классе всегда обнаруживалось что-нибудь такое, о чем давным-давно знали все в классе, а я слышала впервые. Может быть, именно поэтому Эльгиному отцу, вечно сидевшему за огромным письменным столом, было интересно знать, что я думаю по поводу прочитанного. Порой он ревниво упрекал дочь: «А ты вот не додумалась, дуреха». Я кидалась защищать Эльгу, безумно любившей своего отца. Аким Оскарович одобрительно смеялся в ответ и утыкался в свои книги. «Тише, папа работает», – было для нас с Эльгой сигналом сматываться на улицу.

Сколько переулков-закоулков открыли мы с Эльгой в столь нужных нам шатаниях по Москве! Многих уголков уже нет, но порой, где-то неожиданно ударит таким пронзительно знакомым, давно забытым, но зацепившемся в памяти город моего детства – Москва… Москва моя, любовь моя!

ЗАРНИЦЫ ЛЮБВИ

16/IV

Это было на уроке геометрии. Мой ластик лежал на другой парте. И вот мне и Эрику он понадобился в одно и то же время. Я потянулась к ластику, взяла его, и в этот же момент Эрик хотел взять ластик, но вместо ластика взял мою руку.

Он продержал ее несколько секунд. Я растерялась, покраснела и смутилась. Он тоже. Все это продолжалось только несколько секунд. Мы смотрели друг на друга, и оба красные. Вся я кипела. Несколько секунд, но мне казалось, что это было долго.

Когда Эрька отпустил руку, он сказал, очевидно, чтобы уничтожить общее смущение: «Даме уступают». Он сказал это каким-то чудным, чуть хриплым голосом. Но я еще больше смутилась, опустила глаза в тетрадь и не могла поднять их. Почти до конца урока длилось неловкое молчание. А на алгебре все прошло, и мы уже говорили самым простым образом, и мне даже показалось, что он говорит оживленнее, чем ранее. Екта мне сегодня говорит:

«Шелике, мне придется тебя отсадить от Толстова, а то ты к нему относишься не так как надо».

Я пожала плечами. Екте я ответила очень просто:

«Хорошо. Отсаживайте».

А на уроке /это было перед ластиком я Эрьке и говорю: «Ты знаешь, что мне Катерина сказала? 0на говорит: «Шелике, ты к Толстову относишься не так, как надо. Я вас рассажу». Он покраснел. Черт. А потом сказал: «Знаешь, если она еще раз скажет, что ты болтаешь со мной, я ей скажу, что меня сам черт не остановит».

На русском я не буду болтать с Эрькой. Все-таки охота мне с ним сидеть. А на других можно. Екту я опять, кажется, возненавижу. Ну, допустим, предположим, что с Эрькой у нас хорошие отношения. Ее это злит? Ну, какое ей до этого дело? Одно, конечно, есть. Это то, что я с ним во время урока разговариваю. Это, конечно, очень не хорошо, но где же мне с ним разговаривать? Негде.

Инна Л. сегодня просила у меня совета, как себя вести. Инна П. ее пригласила вечером гулять, но она не хочет, а отказаться у нее не хватает духу. Я ей ответила, что она слишком зависит от своих подруг. Дела!

С Эльгой и Леной заключили союз о дружбе. Будем дружить, все трое. Хорошо! «Неразлучная тройка?» Как звучит? Хорошо?! Мне кажется, что да.

Через 5 дней Эрькин день рождения.

Так подступает новая дружба – Эльга, и новая любовь – Эрька, И параллельно наступает совершенно новое положение в классе – теперь девочка станет одним из лидеров бузотерства. Хотела бы я понять, в чем источник такого крутого поворота – от блюстителя дисциплины к первому ее нарушителю. Отчего такой резкий скачок?

ВОЙНА С ГЕОГРАФИЧКОЙ

17/IV

Сегодня произошел такой случай. На уроке географии кто-то крикнул, Е.Ф. осмотрела класс и крикнула: «Кто это посмел?»

Ребята посмотрели друг на друга и, как бы условившись, закричали: «Фрейман! Фрейман!» (Это ее любимчик, а его не было в школе). Я тоже один раз крикнула «Фрейман!». «Хулиганы! Это безобразие! Это хулиганство! Хулиганы!» – завизжала Е.Ф. и, посмотрев на меня, сказала: «Шелике, как вам не стыдно, /а мне смешно и я ей прямо в глаза смеюсь/. О Вас на школьном совете каждый раз говорят». Я уже успела сесть, но тут встала и сказала: «Евгения Филипповна, насколько я знаю, на школьном совете обо мне говорили только хорошее». (Это мне сказала Е.А.). Е.Ф. что-то ответила. Я, конечно, говорила не особо вежливо. Ни перед кем я не позволила бы себе это, но перед Е.Ф. можно. После сего Е.Ф. обратилась к Эльге, говоря ей: «Тебя эта компания испортит» Эта Шелике из себя много воображает», – она хотела еще что-то сказать, но Эльга перебила ее:

«Чем же она воображает, Е.Ф.?»

Е.Ф. считает Эльгу своим любимчиком, а Эльга ее терпеть не может

«Ну, после этого урока я с Евгешей поговорю», – сказала я Эрьке.

«У тебя не хватит мужества говорить с ней», – ответил Эрька.

«Нет, хватит», – твердо сказала я. Когда прозвенел звонок, о моем намерении знали уже многие. Эрька подошел к Е.Ф. и, засунув руки в карман, спросил ее:

«Е.Ф. я – хулиган?» «Ну, будет», – старалась улизнуть она. «Нет, вы все-таки скажите. Ведь вы сказали, что все хулиганы?! Значит я тоже?» «Ну, будет», – опять ответила она.

Тут я взяла слово

«Е.Ф. скажите, пожалуйста, почему вы Эдельштейн говорите, чтоб она со мной не дружила? /Она хотела что-то ответить, но я не допустила/. Ведь, если Эльга чувствует, что наша компания /Эльга, Лена и я/ плохая, то она может нам сказать это. Но тем, что она перестанет с нами дружить, она ничего не добьется. Кроме того, Е.Ф., что сделали вы для того, чтобы я стала лучше? Что вы сделали?» «Ну, Травка», – ответила она. – Я сто раз с тобой говорила», «Не больше двух-трех раз. Но это далеко не сто», – грубо ответила я. А она продолжала, посмотрев на меня очень зло:

«Травка, я говорила с тобой и ласково. Я видела, что ты умная, развитая во всех отношениях девочка, и я хотела с тобой хорошо говорить», – и она по лисьи заулыбалась. Неужели она думает, что после того, как она меня поругает, а потом, «мило» улыбнувшись, назовет «Травкой», я ее полюблю и послушаюсь ее совета?! Нет, лисичка, ошибаешься! Просчиталась дорогая! Леля Б. меня защищала в том, что я не воображаю и т.д. Потом разговор переменился, я при случае сказала Е.Ф.:

«Е.Ф., слушайте, вот почему так? У Елизаветы Михайловны мы себя сперва вели тоже очень плохо. Но потом мы стали лучше себя вести. Но как бы мы плохо себя не вели, никто из учителей не осмеливался сказать нам: «Вы хулиганы! Вы нахалы» и еще похуже. Никто не позволил себе это сказать».

«Но я хочу вам многое сказать, а вы из меня кровь сосете».

Я чуть не фыркнула. «Но, Е.Ф., насколько я знаю, учитель должен быть сдержан. На то он и учитель».

А она что-то ответила, а потом добавила:

«Вы не слушаете меня, меня – у которой учатся все учителя Союза, меня, у которой лежат целые кипы трудов. Вот скоро выйдет моя книга. Я ее вам принесу показать и т.д. и т.п.»

Хвастунья несчастная. Если учителя Союза будут у нее учиться, то из них наверняка не выйдет советский учитель, Е.Ф. Не знает подхода к ребятам. Она защищает своих любимчиков, а других проклинает. Она обратилась к Эрику вот так:

«Эрик, ты умный, развитый юноша, Ты знаешь, я тебя на совете защищаю. Все тебя ругают, а я защищаю. (Несчастная, обиженное ты животное! – это мой комментарий). А ты себя на моих уроках так плохо ведешь. А я тебя защищаю».

«Е.Ф., зачем же вы его защищаете, если сами говорите, что он себя плохо ведет?», – возмутилась я.

«От некоторых я требую много, как, например, от тебя, потому что я знаю, что ты умная … и т.д. А от других я ничего не могу требовать.

«3начит, я законченный негодяй?»– вызывающе спросил Эрьдя.

«Ну, будет. Будет», – лисила она.

Противная хвастунья. Хвастунья.

Когда мы пришли в столовую, весь наш класс уже знал о происшедшем. Все ребята на нашей стороне. Ребята меня поздравляли и т.д. В разговоре с Е.Ф. принимало участие очень много ребят. А сказали мы ей все, что на душе накопилось для нее злое. Противная, рыжая хитрица, хвастунья, лиса! Противная! Ненавижу!»

Вот так вот оно и было. Возможно немного в наказание за слезы той несчастной женщины, у которой шестиклассница действительно «высосет еще много, много крови», а та, в свою очередь, сумеет привить девочке стойкое пренебрежение к географии, ученица сама станет во взрослой жизни педагогом.

Но, даже будучи солидной доцентшей, с большим пребольшим стажем, бывшая девочка, читая студентам лекции по истории, ухитрится на всю жизнь обходиться без карт. Всегда, на всех лекциях, даже после замечаний министерских комиссий. Предлог такой вольности – плохое зрение. И как-то сойдет ей с рук, это ее упрямство. Наверное, чуют министерские товарищи, что тут дело не в глазах, а в испорченной крови, а такое почти на уровне генов.

Почему эта женщина вызывала ненависть, хотя сама она наверняка мечтала о совсем другой, противоположной роли в жизни своих учеников? Почему?

Я думаю, что причина в том, что педагогическая бесталанность этой учительницы делала ее не тихой и растерянной, не жалкой – дети умеют жалеть невиноватых, что бы там ни говорили о детской жестокости, а наоборот, ее не педагогичность была активной, наступательной, безапелляционной и всегда бестактной. В класс она каждый раз входила с твердым намерением накрепко завладеть нами. При этом ее кидало из стороны в сторону: то она нарочитым пренебрежением к нам, со сжатыми губами, мстила за свои муки; то ласково улыбалась, явно заигрывая, в поисках пути по дороге добра; то вдруг выдумывала всякие сложные и интересные задания, но проявляла совершенное безразличие к их исполнителям. И каждую секунду она была фальшива, а главное боялась и истерично ненавидела нас, хотя, по всей видимости, сама не могла бы признаться себе в столь постыдных истинных чувствах к своим ученикам.

Е.Ф., была научным работником, кажется, она даже сочиняла методические разработки и давала другим учителям ценные указания. Возможно, что взрослые педагоги ценили багаж ее эрудиции и уважали ее трудолюбие, тем более что она, будучи уже доцентом, при-шла в школу во имя своей научно-методической работы.

А нас, детей, нельзя было провести на такой мякине: недоброе к себе отношение, неискренность и фальшь мы чувствовали всем сердцем, исцарапанным сердцем подростков. И мстили, люто, как самому заклятому врагу, мстили, инстинктивно уловив безнравственность ее жизненной установки: ей, учительнице, была нужна только она сама, а не мы – дети.

Интуитивно мы находили и способ отмщения: она хотела подавить нас, а мы сумели взять верх над ней. По прихоти наших собственных желаний мы то методично выводили ее из себя, так что она, пунцовая, теряла всяческий самоконтроль и визгливо кричала бог весть что, то, притворившись паиньками, с невинными выражениями лиц, с закрытыми ртами жужжали как навозные мухи. А то и вовсе, уперев колени в парты, прямо во время урока, неслышно и медленно двигали парты одну за другой, ряд за рядом, то вплотную к доске, то обратно. А однажды и вовсе взбунтовались, открыто, гневно стуча ногами и барабаня крышками парт, так, что на помощь /нам или ей?/ пришла наша классная руководительница.

Десятиклассники на один из ее уроков посадили в парту живого кота и периодически щипали его за хвост. А мы, через год, насладимся шикарнейшим зрелищем, о котором не посмели бы мечтать в самых дерзких мстительных снах: под полной, неловкой, изысканно одетой женщиной неожиданно развалится стул, и она, на виду у сорока пар широко открытых ребячьих глаз, задрав ноги, рухнет на пол, и мы увидим банальные сиреневые панталоны.

О, мы ненавидели!

Я понимаю, несостоятельные педагоги не такая уж редкость в школе. Знаю и то, что когда такой человек как Е.Ф., соприкасается с учениками, всегда есть опасность взрыва, рано или поздно. А наказывают за конфликт обычно учеников – им дается ответный бой, их пытаются заставить принять неприемлемое, подчиниться слабости, просить прощения у виноватого. Никогда не скажут ребятам, что правы были они.

Не с этого ли начинается детский конформизм, социальная адаптация к тому, к чему адаптироваться нельзя?

Недавно я прочла умную мысль. Молодая, озабоченная современными проблемами, учительница спросила читателя, все ли могут быть балеринами? И сама же ответила, что такой вопрос покажется смешным. В балетную школу, конечно, принимают только тех, кто обладает природными данными. А в учителя? – спросила тут же автор статьи.

И на самом деле – в педвузе, на должность учителя, должен быть не менее, а даже более строгий отбор по способностям быть педагогом. Человечеству еще предстоит отыскать нужные критерии и внедрить их в жизнь. Но дети уже давно сами выработали такую лакмусовую бумажку – свою коллективную ребячью ненависть, неистребимую ненависть к тем, кто махрово педагогически бесталанен. Ненависть к анти-педагогу может быть открытой и буйной, ненависть может быть скрытой и тихой, но обнаружить ее нетрудно. Как юридически оформить право на таком основании увольнять из школы за профессиональную непригодность? Надо подумать всем миром в свете школьной реформы. Надо спасать детей от ребячьих врагов.

Лично меня в ситуации с Е.Ф. спасала моя мать. Сто раз вызывали маму в школу из-за меня и географички, сто раз мать приходила заплаканная, но сто раз она говорила мне: «Я верю тебе. Ты не можешь сказать неправду. Давай подумаем вместе».

На непедагогичность взрослых у моей матери было острое чутье, и ломать меня она не позволяла ни себе, ни другим, как бы трудно ей это не давалось.

В общем, наступает время войны с учительницей по географии, время появления рядом с моей героиней новых друзей.

НОВЫЕ ЛИЦА, НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

22/IV

Завтра Эрькин день рождения. А он болен. Одной сидеть на парте в 1000 раз лучше, чем вдвоем.

Девочка, помнится, очень хотела быть приглашенной на день рождения соседа по парте. Гадала, кого пригласят. Сомневалась – вспомнят ли о ней. И спрятала свой страх за придуманной радостью – сидеть ей без Эрьки, видите ли, лучше. Маленькая обманщица. Ты ведь скучаешь без него, а признаться духу не хватает. Не волнуйся, тебя пригласят, еще сегодня, вот сейчас раздастся звонок телефона.

Только что мне звонила Эрькина мама и пригласила меня ко дню рождения Эрьки. Мне сперва очень захотелось прийти, а теперь не особо. Мне почему-то кажется, что меня пригласили так просто, из-за того, что некого. Мне кажется, будь Эльга здорова, пригласили бы ее и, в крайнем случае, уже и меня. Впрочем, может, мне все это только кажется. Дай боже.

Я еще не знаю, что дарить и по сему случаю, может, не пойду. Интересно, кого он еще пригласит. Может я единственная девчонка? Ну, Федоренко наверно пригласил.

Странно, в прошлом году меня никакие сомнения не брали, а теперь берут. Я, кажется, становлюсь очень недоверчивой к отношению ко мне тех людей, которые мне нравятся.

Ну, вот и призналась. Нравится ей Эрька, хочется его видеть. Но снова сомнения, проклятые сомнения застилают предвкушаемую радость встречи. Да и подарок еще неизвестен.

Я то знаю, что девочка принесет на день рождения. Мама даст ей неизменные 20 копеек для подарка, и девочка купит в Елисееве коробочку тянучек с нарисованным веселым зайчишкой, радостно шагающим с тянучкой в лапах. Девочка купила своему другу на нищие деньги то, что нравилось ей самой.

К удивлению девочки Эрькина мама поставит открытую коробочку конфет на общий стол. Девочка не знала, что так положено. Правила хорошего этикета не во всем были известны ей. И она даже обиделась чуть-чуть. Тянучки предназначались Эрьке, при чем тут все остальные? Но никто со стола не тянулся к тянучкам, а девочку они соблазняли все больше и больше – такие доступные в деньрожденческий час и такие вожделенные в ее полуголодном детстве. Она расхрабрилась и взяла одну тянучку. Как было вкусно! Сил не было смотреть на остальные. И она взяла еще. И еще … По-моему, я так и съела сама свой собственный подарок и потом еще годы спустя все мечтала, чтобы осталось сие абсолютно никем не замеченным. Я знала, что поступаю неприлично, но удержаться не могла. Уж очень тепло и уютно было за тем именинным столом в кругу одноклассников.

24/IV

На дне рождения была. Было довольно интересно. После чая разговор зашел об учителях. Критиковали Е.Ф. и Е.А.. В кругу наших ребят мне стало очень хорошо. Вот так я себе представляла кружки гимназистов. И опять в таких кружках только мальчишки. Честное слово мальчики лучше девчат.

У Эрьди мировая мама. Я бы желала иметь такую, но без накрашенных губ. У Натальи Александровны есть, конечно, и плохие стороны, но, в общем, она мировая мама. Вот мне бы такую. Я бы хотела прочитать ей свой дневник. Она не считает нас маленькими, как большинство мамаш, а наоборот.

Когда я уходила со всеми, было уже 12 часов ночи. Перед уходом все прощались с Эрькой за руку /это все были мальчишки/. Я с Диной были единственными девчатами. Я решила тоже попрощаться по-человечески.

До свидания, – сказала я Беге и протянула свою руку. Он растерянно посмотрел на меня и забормотав.

Странно, странно – протянул мне свою.

Я ответила на его бормотанье:

Ничего странного. Так полагается делать.

Нет, все-таки странно. Странно.

Чудной, ну, что тут странного? С Банзаем и Женькой тоже попрощалась за руку, но никто не сказал, что это странно.

А этому все странно.

Когда шли домой, в переулке уже было темно. Силкин, Зингер и Энтин вели себя на улице очень нехорошо. Меня очень изумило, когда Силкин вдруг сказал: «Бери баб под ручку».

И еще больше я изумилась, когда Рубка его обрезал:

Борька! Ты что, с ума сошел? С ума сошел? Ты что, гуляешь? Молодец Рубик. Я от него не ожидала. Еще у Эрьки выяснилось, что Ходжа неплохой парень. Но самое главное еще не написано. Во время чая я узнала, что Чара, которой я дала читать свой лагерный дневник, читала его вслух ребятам. Дура! Чтоб ей провалиться. Нахалка. Завтра ей такой нагоняй от меня будет. Берегись.

От Натальи Александровны узнала, какие качества нужны военному комиссару.

Наталья Александровна Толстова – Эрькина мама оставила надолго неизгладимое впечатление, хотя видела я ее тогда первый и один-единственный раз. Зато слышала ее каждый день по радио. Наталья Александровна была диктором радио в паре с Левитаном и не знать ее голоса я не могла.

Девочка была самозабвенным радиослушателем. Даже по воскресеньям, за утренним завтраком, за которым мама баловала семью грудой поджаренного хлеба, девочка сидела с наушниками, чтобы не пропустить передачи. И вечерами, под одеялом, девочка часто засыпала в наушниках, если транслировали оперу или спектакль МХАТа. Наушники ввел в дом отец, дабы прекратить мамину воркотню по поводу громкоговорителя – черной тарелки из картона, висевшей под портретом Ленина. Радио было существенным источником девочкиного культурного самообразования.

Но очень многого девочка не знала. Эрькина мама, как сказали ребята, была внучкой знаменитого Дурова. Какого Дурова, шестиклассница не поняла. Был в Москве уголок Дурова, там жили дрессированные звери. Ладно, сие известно. А кто такой Дуров? Пришлось спросить у Эльги. Потом. А в кабинете у Эрьки дома работал за письменным столом чем-то знаменитый дедушка. Мешать ему было нельзя даже в день рождения – и в кабинет никто из нас не входил. Дедушка вышел на полчаса к резвящимся детям сам. Сед рядом с девочкой. Увидел коричневые пятна на пальцах и восторженно спросил:

– Вы что, фотографией занимаетесь?

– Нет, это от картошки. Когда ее чистишь, – объяснила девочка.

А знаменитый дедушка почему-то покраснел. Чтобы сгладить неловкость, девочкой незамеченную, Эрькин дедушка поскорее поставил пластинку с песнями Эрнста Буша – «Болотные солдаты» и «Песню единого фронта». Ребята слушали с удовольствием. Буша шестиклассники любили. А девочка поняла – дедушка ставит пластинку с голосом немецкого певца – антифашиста для нее, чтобы девочке в его доме было тепло. А ей было тепло и без Буша. А еще девочку спросили, кем она хочет быть. Про писателя девочка скрыла, а вот вторую, более близкую мечту выдала:

– Военным комиссаром. Там же обнаружилось, что девочка и понятия не имеет, какие качества нужны комиссару. И Наталья Александровна помогла. Девочка осталась очень благодарной серьезным отношением к мечтам шестиклассницы и готовностью помочь в их осуществлении. Да и вообще, разве невозможно было девчонке стать комиссаром? Жила же на самом деле Лариса Рейснер, о которой девчонка опять не имела тогда ни малейшего представления. И Наталья Александровна девочке рассказала о Рейснер. Немножко.

Хорошая у Эрьки была мама. Очень образованная. И девочка уловила различие, существовавшее не в пользу собственной мамы.

На Эрькином дне рождения в дневнике появляется еще несколько одноклассников. О Рубке Наджарове я расскажу попозже

А сперва о Женьке Зингере – соседе по парте до того, как девочку посадили с Эрькой. Рыжий, красивый, кудрявый Женька был отменным товарищем. Подсказывал, когда надо было подсказать и не мудрствовал по этому поводу в отличие от девочки. Надо было двигаться на парте, уперевшись в нее ногами, к доске и обратно на уроке географии – пожалуйста. Женька напрягал сильные ноги свои и парта без скрипа, тихо и плавно ехала к доске. У девочки ноги тоже были сильные и вдвоем они составляли отличную упряжку по езде верхом на парте. Девочка и Женька сидели на первой парте, и Женьке предстояло быть зачинателем передвижения крайнего ряда парт. Не было случая, чтобы Женька сказал «Нет». Надо, так надо. Где-то там, в мальчишьих кулуарах, принималось закрытое решение о движении парт именно на данном уроке, и Женька свято его соблюдал.

Отец Женьки был известный писатель-полярник, писавший о своих друзьях. А кто мог тогда быть популярнее, чем полярники? Ими грезили, с ними искали встреч, как сегодня с космонавтами. Женька о своих знакомствах никогда не рассказывал. Женька не был хвастуном. Но от того окружения в Женьке были все атрибуты мужского благородства и товарищества, мужского братства. И не кидался Женька из стороны в сторону. Он и стал гляциологом, лазающим по недоступным ледникам, чтобы предсказывать сели и спасать жизнь людей. Однажды во взрослой жизни Женька отыщет школьную подружку на юге Киргизии в Оше. Он приедет на небывалом по величине грузовике, который на радость дворовым мальчишкам поставит прямо во дворе. Мальчишки тут же облепят сказочную чудо-машину, вскарабкаются наверх и найдут целую выставку изображений самых красивых и знаменитых женщин мира, которыми были обклеены борта. Свободолюбивый Женька найдет подругу детства в окружении многочисленной семьи, при муже, полной забот о завтрашних занятиях в институте. Женька посидит часок и укатит на машине в ночь, напрочь отказавшись от предложения заночевать. У него была совсем другая жизнь.

А теперь у меня в библиотеке есть книга о Шпицбергене. И автор ее – Евгений Зингер, сосед по парте, никогда не признававшийся в том, что ему охота писать книги.

А Лева Энтин – будущий сосед по парте потом в седьмом классе, когда девочке и Эрьке все же категорически не разрешат сидеть на уроках вместе. Левушка – самый маленький ростом мальчишка, и соответственно росту готовый играть чем попало на всех уроках. Из футляра для очков, что девочка носила в школу, Левушка сделает парусник и будет плавать на нем по всей парте в неведомые края. Чтобы порадовать нового соседа, девочка в седьмом классе принесет в школу кое-что из братишкиных игрушек, и оба самозабвенно станут играть на уроке географии, за что и получат замечание в дневнике:

«Играли на уроке в детские игрушки». Рослого, быстро взрослеющего Эрьку девочки в классе заменят на тогда очень еще детского Левушку. А они подружатся, ибо у Лены был отличнейший характер – покладистый, веселый, остроумный, и вместе с тем очень тихий. А главное, не обидчивый.

А Борька Силки был в классе самым отчаянным правдолюбом. Борька Силкин и Борька Сталь сидели в противоположном от девочки углу класса, на самых задних партах. И оттуда, если происходило какое-то ЧП, за которым неизменно следовало выяснение на вечную тему: «Кто это сделал?», – сразу же поднимались во весь рост двое честнейших парней шестого класса, почти хором отвечавших: «Я». То были двое Борисов, считавшихся невозможным скрывать собственное бузотерство, хотя участниками был почти весь класс. И шестой класс им подражал. Оба – Борька Силкин и Борька Сталь – прививали нам понятия детской чести – Нашкодил? Не таись!

В хоровом «Я» обоих Борек не было ни единой нотки раскаяния, более всего звучала бравада неподкупной честностью. Нас мальчишеская храбрость подкупала, а учителей сражала наповал. Взрослым не надо было искать путем долгого следствия зачинщиков очередного срыва урока – вот они оба, стоят у всех на виду – один длинный как жердь – Борька Сталь, другой – приземистый и крепкий – Борька Силкин. А воспитательный эффект проработки оказывался равный нулю. Не преступники, герои оба Бориса для одноклассников.

Школа не справится с двумя Борисами. Обоих – и Силкина, и Сталь после шестого переведут в другую школу. Мы потеряем товарищей, которых любили, понимали и уважали. Могли ли мы одобрить такую расправу с маленькими возмутителями спокойствия? Нет, конечно. Разрыв между учителями и учащимися такое решение лишь углубляло, доверие рушило, оппозицию из явной превращало в тайную.

Помню, потом, в седьмом, на несколько месяцев смирительную рубашку удалось надеть и на меня. Под угрозой исключения из школы, после многочисленных вызовов моей мамы. Я на время научила себя молчать и больше не подниматься с места в память о Борьке Силкине со словами: «Это сделала я», тогда, когда я сама презирала себя за двурушничество и трусость, директор школы О.Ф. при всем классе ласково отметила: «Травка Шелике, дети, стала исправляться. Похвалим ее за это, дети». В ту минуту я была готова провалиться на месте от стыда и обиды. Если такая нечестная, не прямая, согнутая, я теперь нужна директору школы – то она, а не только я достойна презрения. А я – я больше не сдамся! Да здравствует Борька Силкин! Так рассудила я в седьмом и пошла по новому кругу в поисках самой себя.

А сзади двух Борек, на самой последней парте сидел еще один мальчик – Володя Я., которого нет в дневнике. Круглый отличник был чудом шестого класса, и прозвище дали ему соответствующее «Святой». Володя Я. впрямь был святым. Руки всегда аккуратно сложены на парте. Спина выправлена, сидит так, как много раз показывали правильную позу, и как было нарисовано на картинке. Если Володю вызывали, то он четко, логично, очень спокойно отвечал урок – и всегда правильно, и всегда все, и никогда ничего не требовалось добавить. Володя был безупречен. Голубоглаз. Аккуратно причесан. Спокоен. Приливы и отливы классного бузотерства Володю не касались. Он был Святой, а потому мы не то, что прощали ему аутсайдерство, нет, мы принимали его святость за должное. Володе можно было не бузить. Вот, если бы Володя перестал быть святым – этого мы бы не простили. Мы гордились Володей как достопримечательностью нашего класса. У кого еще был такой Володя Я.!

Сейчас, взрослая, я хотела бы понять этого мальчика. Как жилось ему среди нас? Где брал он стойкость, делавшей его одиноким в классе? На чем держался? И кем он стал?

Непостижимый, только в девятом классе увиденный однажды расцветшим в улыбке, он так и остался далеким Святым.

Мы уважали Володю, но быть святыми не хотели.

Ни за какие коврижки. А Володя от нас такое и не требовал. Мы сами по себе, и он – сам по себе.

А потом? Что стало с ним?

Бориса Силкина я встречу много лет спустя, в первый год после окончания войны. Двадцатилетний офицер советской армии, грудь в орденах, работник советских войск в восточной зоне Германии принесет на встречу с одноклассницей бутылку водки, и я первый раз в жизни пригублю от зеленого змия. Мы проговорим с Борькой весь вечер, будто и не разлучали подростков в предвоенном детстве, вспомним родной шестой класс и школу, любимую альмаматер, обернувшуюся Борьке злой мачехой. А он взрослый, продолжал любить ее. Не предавал.

Читающему эти строки учителю я хочу объяснить свою позицию, дабы не быть понятой превратно. Вовсе я не сторонник детской наглости и тем более не ее защитник. Я просто хочу, чтобы взрослые увидели детские грубости глазами детей. Поразмыслили над тем, как «наглые» маленькие правдоискатели воспринимаются самими детьми. Почему они становятся ребячьими героями, зачем им подражают и всегда ли плохо, что в классе есть подобные Борьки – нарушители дисциплины. А может быть закладывают правдолюбцы и положительное – активную гражданственность в души своих более сговорчивых, более конформистских сверстников? То, на что так часто образовывается такой острый дефицит?

Не только у Борьки, у девочки тоже были свои проблемы в школе.

25/IV

Меня пробрали в «Комсомольском племени». Написали: «Классный руководитель сообщает: Ученика 6-го класса Шелике и Кривицкая отказались заниматься с отстающими учениками. Видно, их не интересует, как класс окончит учебный год».

Какое свинство. Мама ругает, что я слишком много на себя беру, и эти наоборот. Хоть бы спросили «Почему?» Да нет, написали сразу. Уж если меня с Леной, так пусть пишут обо всех. Но это неважно. Нажни ню, что они, не спросив «почему», гремят ни всю школу. Папа собирается написать заметку в эту газет у, в ответ на ихнюю. Кроме того, в следующем номере будет опровержение. Все-таки какое бесчеловечие! Какое нечуткое отношение к людям! Сволочи! (я начинаю ругаться. Ай-ай-ай).

Конечно, в данной записи дневника присутствует львиная доля отсутствия самокритики. Девочка явно ослабила внимание к прикрепленным к ней отстающим ученикам, и вместо того, чтобы еще раз перетрясти свое расписание и найти достаточное время для одноклассников, она занята только тем, чтобы оправдать себя. Но ведь и отец, и мать тоже оказываются на стороне девочки. Семья и школа пришли в противоречие. Семье нужна маленькая домашняя хозяйка, свободная от уроков, а школе – девочка активистка, с головой уходящая в школьные дела. Как соединить, не противопоставляя? Надо найти выход обоим – и родителям и учителям. Но классный руководитель не выясняет обстановку дома у девочки, а отец не идет на поклон к классному руководителю, а пишет в школу письмо, защищая дочь. И меж двух огней девочка считает себя вправе упиваться обидой по поводу причиненной ей несправедливости, да еще и обзывает учителей весьма крепкими словами. Бедные учителя, бедные родители, бедные дети, когда все они вместе тянут друг друга в разные стороны.

А как в школе войти в душу каждому, если у классного руководителя их сорок душ, и все переменчивые?

Через пару дней в дневнике появится запись о том, что «В новом «Комсомольском племени» опровержения нет». Девочка ждала, терпеливо ждала восстановления своей чести – она ведь не нарочно, времени у нее из-за братишек в обрез! Но она занимается сколько может! Но честь осталась поруганной. И хотя отцу школа обещала поместить его письмо в школьной стенгазете, школа свое обещание не выполнила. Девочка даже не ругается. Она ошеломлена возможностью такого предательства. Обещали взрослые взрослому – и не выполнили!

И это вдобавок ко всему тому, что и так уже мучает душу:

26/IV

Слушаю «Судьбу барабанщика». Реву! Боже. Почему

я реву! Не знаю. Реву. Плачу. Какая книга! Вернее, какая передача. Реву. Слабость! Мальчишка бы не ревел. А я реву. А еще хочу быть мальчишкой. Кажется, не выйдет мальчишка. Да, но должен выйти. Я уже не реву. Должна выйти девчонка с характером и стойкостью мальчишек. Должна.

Ей больно за себя саму. В ней жива боль за Муши. И хотя у героя Гайдара отца арестовывают за какие-то уголовные дела, девочка понимает все, что происходит в мальчишьей душе. Тяжкую борьбу веры и любви к отцу с отчаянием из-за несправедливости, совершаемой по отношению к нему. Непереносимую для ребенка, навязанную взрослым миром. И девочка плачет взахлеб, но не собирается раскисать. Надо, надо бороться с несправедливостью, надо становиться сильной и выносливой как мальчишка, как барабанщик.

Сейчас я взрослая, понимаю, конечно, что взрослый мир не только противостоял ребятам. Работники радио, включившие «Судьбу барабанщика» в детскую передачу, отчаянно боролись за детей, отцы которых были объявлены врагами народа. И Гайдар был храбрым спасателем детских душ смелым человеком, когда сочинял повесть о барабанщике.

Учителя тоже ломали себе голову над нашим поведением, и исправляли его по всем правилам тогдашнего педагогического искусства. И Силкина исключали, будучи уверенными, что для его же блага.

Но сколько было ошибок, которые нам сегодня исправлять! Сколько результатов, обратных тому, что было задумано!

11 надо сегодня извлекать уроки из прошлого. А для того, надо открыто взглянуть на прожитое моим поколением, родившим на свет поколение сегодняшнее, которому уготовано спасти жизнь на земле.

НА БОЛЬШОЙ СЦЕНЕ

В жизни девочки в те дни была еще одна страница, о которой она в дневнике пишет скупо, а в классе и вовсе молчит. Об этом следующая запись.

26/IV

На улице вчера встретили одну девочку из приветствия. Она мне сказала, что Наум хочет меня увидеть. Я ответила, что тоже хочу увидеть всех ребят из приветствия.

– А ты приходи 27/IV в 4 часа в райком, мы все будем там.

Они опять готовят какое-то приветствие. Я не пошла.

После того две странички вырваны цензорской рукой самого автора. Что-то она хотела забыть. И преуспела в этом. Мне так и не удается восстановить то былое, что подлежало уничтожению.

А на приветствие она все-таки пошла. Была в те годы, да и сейчас сохранилась традиция – перед торжественным собранием выпускать на сцену юных пионеров, звонкими голосами трогающих взрослых зрителей. Девочка не раз была таким юным пионером – целая группа сбилась в райкоме для приветствий, где нужен был громкий голос, и внешность соответствующая. Все это у девочки было. И Валя, и Наум, и Максим, и знаменитый Лора Минаев, умевший петь почти как Робертино Лорети, были из той компании. Кого конкретно приветствовали, не очень оседало в ребячьих умах. Запоминалось место. Однажды, в 1939 году им оказалась даже сцена Большого театра, где несколько раз репетировали до 2 часов ночи – до полного детского изнеможения. Но в итоге приветствовать то торжество неожиданно пришли испанские дети, и все труды девочки и ее друзей оказались напрасными. Отчего вдруг обнаружились соперники, ребята не поняли. Да никто толком и не стал объяснять. Но во время трансляции по радио того торжества девочка, слушая испанских ребят, плакала от обиды.

Тогда, в 1939 году, ей была поручена всего одна фраза: «Пионерский салют главе советского правительства Вячеславу Михайловичу Молотову!» Звонко надо было сказать, так, чтобы слышали все. Но совсем не так уж и просто – не пропустить от волнения тот момент, когда надо произнести свои слова, не перепутать имена и отчества, то, с чем война окажется продолжительностью в целую жизнь. И не слишком картавить – вот и подобрали члена правительства без буквы «Р». Приветствия – был тот случай, когда ее пронзительный голос оказался весьма кстати и воспринимался как фактор положительный. Ей в группе тех ребят было интересно, но не тепло. Чуть-чуть комплекс неполноценности точил ей там настроение. Максим писал стихи; говорили, что он автор всех сценариев. Сейчас те тексты воспринимаются как трескучие. Неслучайно слова не осели в памяти, даже собственные забыты. Но тогда та поэзия впечатляла. Слова были искренними, несомненно искренними, и Максим поражал.

Кроме Максима, был еще Наум, очень начитанный и очень умный. Ему и Вале доставалось больше всего слов из текста приветствия. Казалось, что оба совсем не волнуются, им очень просто прокричать красивым голосом любой лозунг, в стихах или в прозе, короткий или бесконечный.

И был Лора Минаев, неприступный. Он пел, как никто. Лору держали особо, не мучили на долгих общих репетициях.

А что умела девочка? Достававшиеся ей фразы она произносила, вечно преодолевая страх, всегда боясь провалиться. Именно подавляемый страх и придавал ее голосу ожидаемую волнительность, от которой взрослые, слушая детей на сцене, готовы были утирать слезы.

Значимость момента торжественного приветствия ускользала, если, возможно, и не от всех, то, во всяком случае, от девочки. Не помнит, кого приветствовала.

В классе девочка об этой стороне своей жизни не распространялась. Казалось ей, что на сцене, в пионерской форме и наглаженных галстуках, должны стоять только лучшие из лучших. Максим таким был. Валя и Наум тоже казались такими. А вот о себе девочка точно знала – ей на торжественной сцене не место.

И все-таки ходила. И приветствовала. А потом зачем-то вырвала странички из дневника.

Сохранилось только вот что:

Домой пошли я. Валя, Наум и еще какой-то парень. Было очень здорово. Я узнала, что Наум собирается в летную школу. Что же, для мальчики это очень хорошая профессия. Мне он сказал, что военком из меня не выйдет. Врет. Выйдет.

Мы проводили Валю до трамвайной остановки, а потом Наум проводил меня до дому. Б.С.О.П.Ч.Т. Когда переходили улицу, Наум мне сказал:

– Травка, будь осторожна, а не то, не дай боже этому случиться, тебя задавит.

Завтра идем приветствовать в Колонный зал. Я рада.

Сегодня имела разговор с мамой. Она меня не поняла. Да ну ее вообще. Я ей стараюсь дать понять, что я уже не маленькая. А она не хочет понять. Ну, и черт с ней (ругаюсь).

Б.С.О.П.Ч.Т.

Б.С.О.П.Ч.Т. – шифр, обозначающий – Был случай опять почувствовать что-то.

Если я хочу быть совсем честной, то должна буду раскрыть, что имелось в виду. Это б.с.о.п.ч.т. станет появляться в дневнике все чаще. Кого девочка стыдится, от кого прячется? Вот про ластик на парте написала подробно, про мечты о Саше не побоялась поведать дневнику, а тут какие-то таинственные б.с.о.п.ч.т. А я помню, по какому поводу она записала те шесть букв. Помню, очень даже. Помню и чуточку удивляюсь себе.

Девочка росла, она была здоровой и жизнерадостной. И когда Наум, девятиклассник, перед лицом мчащейся мимо них легковушки вдруг мягко взял ее за талию и быстро отстраняя от машины, вкрадчиво сказал: «Травка, будь осторожна, а то, не дай боже этому случиться, тебя задавит», – ее вдруг пронзили эти руки и этот голос.

Она сделала все, чтобы Наум ничего не заметил. Она удивилась неожиданному в себе.

И отныне неожиданные фокусы в себе она будет помечать в дневнике шифром. Девочка откровенна сама с собой. Она познает себя. Но что-то ей не нравится в пережитых ощущениях. И поэтому то, что ей по нраву, она распишет подробно, не стыдясь тогда кипения крови. Остальное – б.с.о.п.ч.т.

Подросток. Как ему трудно. Уже прочитаны книги и сопережито с тургеневской Асей, Зинаидой, с фраермановской Таней. Но девочке надо выбирать свой путь в любви, свою позицию. И она, что и удивляет меня, намечает себе какой-то водораздел в переживаемом: что-то для нее «хорошо», а что-то «плохо».

Но будет еще и 9/IV, поездка на дачу…

ЗНАКОМСТВО C ЗАПРЕТНОЙ СТОРОНОЙ ЖИЗНИ

28/IV

На пашей кухне есть одна домработница. Она каждый день гуляет. И при том не с одним, а каждый раз с другим. Дура! И какой ей интерес? Зовут ее Марусей. Молодая она еще, лет 22-23. И теперь я краем уха слышала, что она догулялась. Про аборт говорит, сказала о том, что у нее уже раз должен был быть ребенок, но она сделала аборт. Мужа у нее нет, его убили на белофинском фронте. И что у нас в Советском Союзе так много таких, кик она! И сколько ребят-хулиганов! Правда, многие из них выйдут на правильный путь, но многие свернут. И зачем люди только так делают? Говорят, что Маруся получала 10 рублей, а за последнее получила 80. Неужели она не могла пойти на фабрику, стать стахановкой и зарабатывать по-хорошему, по-советски. Нет, она выбрала себе этот путь! Вечером на улицах Москвы, сколько ходит шпаны, сколько ребят уже в 9-10 лет курят! Сколько девчат портят себе жизнь еще в отрочестве! Сколько ребят еще в школе учатся воровать! Сколько ребят, надев красные галстуки, срамят их. Далеко не все благополучно.

Прочитала эту запись и подумала – а когда, собственно, я вела дневник – в 40-ом году, или сейчас? Кто, собственно, и когда не знал, что и у нас есть проституция? Вон девочка уже в шестом классе информирована неплохо, даже цена тогдашняя известна ей. Кто же не знал? От кого скрывал? Для кого гласное признание проституции – гром среди ясного неба? На каком небе обитал такой страусенок? На самом деле все мы все знали. А от кого скрывали? Смешно даже…

Б.о.о.п.ч.т. и Маруся – почти в один и тот же день. Легко ли? Ей было не легко – как и каждой девчонке.

В 10 лет, в переполненном трамвае, какой-то мужчина положил ей под юбчонкой руку на бедро. И чем больше она с перепугу ерзала, желая освободиться, тем четче мужская рука поднималась к ее трусикам. Она еле дождалась остановки, чтобы убежать от этого ужаса. Стыдно, стыдно, стыдно! Ей было стыдно. Она не смела позвать на помощь. Но скоро она научится. На весь трамвай будет вопить:

«Гражданин, уберите руки». И он, не она, будет выскакивать на остановке.

А Эльга будет мучиться до 9-го класса, сама будет сгорать от стыда из-за шарящихся по ней рук. И девочка начнет выручать подругу, если окажется рядом. «Гражданин, уберите руки», громко с другого конца автобуса. Как она ненавидела отвислые губы, куда-то в пустоту ушедшие глаза мужчины-обидчика и равнодушные лица взрослых пассажиров, никогда нечего не замечавших! Никогда!

Никто не полоснул девочку за крик бритвой, не засыпал перцем глаза. Чего боялись рядом стоявшие чужие папы и мамы? Или не было у них дочерей?

При переходе из 4-го в 5-ый класс девочку чуть не изнасиловали, летом, в московском парке «Эрмитаж». Уже родились двое девочкиных братьев и с ними надо было гулять. Мать и отправляла с самого утра одиннадцатилетнюю с загруженной братишками коляской в «Эрмитаж», где в компании таких же маленьких мам и одной-двух взрослых из «Люкса», девчонки присматривали за младшими членами семьи. И когда малышня засыпала в колясках, девчонки разрешали себе поиграть. И там, в парке, к девчонкам, игравшим в безлюдном закутке за раковиной летнего театра, подсел веселый и разговорчивый мужчина. И оказалось, что он ничего не знал о гражданской войне в Испании! И девочка, возмущенная, стала его просвещать, горячо и самозабвенно. Испания! Такие события! Такая война! Такие герои!

Дома у девочки на стене висела карта Испании, и отец флажками из булавок и красной бумаги каждый день отмечал передвижение линии фронта. Там, в интернациональной бригаде, сражались отцы Конрада Вольфа и Грегора Курелла! Испания!

И девочка решила, что дядя – шпион. Не мог советский человек ничего знать об Испании 1937-1938 года. Ясно – шпиона надо задержать. И девочка в уме лихорадочно стала вырабатывать план поимки врага.

Пока она будет заговаривать ему зубы, делая вид, что не разгадала, что перед ней шпион, пока она будет разыгрывать из себя дурочку, остальные девочки успеют сбегать за милиционером. А уж она проклятого шпиона не отпустит, на то она и пионерка. Девочка стала знаками подавать подружкам сигналы – идите, мол, скорее, чего вы медлите. Еще убежит! А дядя ее тактику неожиданно поддержал:

– Идите, девочки, идите. Ваша подружка сама мне все объяснит. Она так хорошо рассказывает. Идите, детки, идите.

Девочка насторожилась. Неужели ее маневр разгадан? И ее, разоблачительницу, шпион сейчас убьет? Как только отойдут девчонки? В глазах его что-то такое было. Он перестал улыбаться.

И тогда она испугалась.

Все вместе побежали. Кто к матери, кто искать милиционера.

– Там шпион! Он ничего не знает про Испанию! Тарахтели они взволнованные, испуганные. Никто, конечно, ничего не понял. А они торопили:

– Туда, там, за эстрадой! Скорее!

– Что сделал мужчина? – спокойно спросил найденный, наконец, милиционер.

– Ничего! Он разговаривал. Он ничего не знает про Испанию! Он шпион!

Милиционер засмеялся. Никогда взрослые ничего не понимали!

А девчонка, верно, почувствовали врага. Правда, только своего, девчоничьего врага, хотя и подумали, что перед ними враг всего Советского Союза.

И только мать девочки, чуть позже пришедшая из дому, чтобы накормить девочкиного грудного братишку, при первых сбивчивых словах о странном дяде разъяренной тигрицей сорвалась к той скамейке, на которой ищи свищи, гляди не гляди, а никого конечно, уже не было.

Мать объяснила девочке, что бывают на свете больные мужчины, и что их надо бояться.

А вообще они немало знали – Лена, Эльга и девочка.

Это Лена, однажды, по дороге из школы с чувством явного превосходства вставила в отвлеченные девчачьи рассуждения о любви безапелляционное: «Цель любви – дети». Как девочку это огорошило! Не то, чтобы она не знала о беременности, и о том, как появляются на свет дети. Ничего подобного. Медицински девочка была просвещена матерью толково, правдиво и чрезвычайно разумно. Мне даже трудно сказать, когда девочка, как говорится, «узнала все». Как-то незаметно, чуть ли не с пеленок, крупицами поведала мать дочке о чуде материнства. И я – взрослая, сама мать, повторю этот опыт потом со своими мальчишками, и до того незаметно даже для себя самой, что в день празднования восьмилетия моего сына встану как вкопанная от его детского взволнованного вопроса-монолога: «Я сейчас еще не родился! А когда? Через час? А теперь ты уже была в роддоме? Ты уже лежала на столе, да?» Он хотел сопережить свое рождение час за часом вместе со мной, мой мальчик!

А девочка тогда, в те далекие годы от своей матери уже знала, что происходит в ее теле, знала, что когда-то сама станет матерью, когда-то, в далекой взрослой жизни.

А тут, в 13 лет, она, ее чувства и вдруг – дети! Это прозвучало чудовищно. А Лена улыбалась, победно и свысока. Она-то давно уже жевала неразрешенное противоречие, носила в себе, затаив от глупых подружек, и теперь наслаждалась их ошарашенными лицами.

Все та же Лена догадалась однажды вытащить дома медицинскую энциклопедию и расшифровать значение слов, встретившихся нам в «Дневнике Кости Рябцева», в письме, исключенного в последующих изданиях. В результате – подруги оказались посвященными в патологию сексуальной жизни. В 6-ом классе.

Они многое знали, московские школьницы, в библиотеках отцов которых стояла несметная уймища книг. Девочки откровенно обговаривали друг с другом прочитанное и узнанное, без сенсаций, спокойно и деловито черпали сведения о запретном мире. Что знали об их знаниях взрослые?

Свою маму девочка могла спросить о чем угодно – преимущество, которым она нередко даже хвасталась. Но и ее мать…

Однажды девочка встретила в немецкой книге незнакомое ей слово.

– Что такое «Dirne»? – спросила она. Мать заерзала, и так, мол, и эдак, растерянно собираясь с мыслями, и приближенно стала что-то объяснять. Через пару слов дочка все поняла.

– То же самое, что по-русски проститутка, да? – и, удовлетворенная, продолжила чтение.

Я бы, конечно, не запомнила тот маленький диалог, мало ли я задавала вопросов, если бы этот эпизод не стал затем ночью предметом специального обсуждения между потрясенной мамой и растерянным папой, обсуждения, которое я со своей кровати, не нарочно, услыхала слово в слово.

Бедные родители, как мало они знали о наших знаниях.

А мы бесстрашно познавали мир. И поездка на дачу 9/IV тоже будет таким вот познанием. Но это потом, а пока…

Bitte senden Sie Ihre Kommentare an Rolf Schälike.
Dieses Dokument wurde zuletzt aktualisiert am 10.01.04.
Impressum