Отрочество. 1940. Учеба

Waltraut Schälike

Об авторе

НОВЕЛЛЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

Шестой класс (Отрочество. 1940)

И СНОВА МАЛЬЧИКИ, И СНОВА ДЕВОЧКИ

НОВЫЕ ЛИЦА, НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

НА БОЛЬШОЙ СЦЕНЕ

Б.С.О.П.Ч.Т.

ЗНАКОМСТВО C ЗАПРЕТНОЙ СТОРОНОЙ ЖИЗНИ

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

ХУЛИГАНСКАЯ ВЫХОДКА

МЫ И 1937 ГОД

ОПЯТЬ ВОЙНА С ГЕОГРАФИЧКОЙ.

УЧЕБА

Пора, наверно, поговорить и об учебе.

Эльга, Лена и я были отличницами. Эльга прямо ставила себе такую задачу и четко формулировала ее в своем дневнике: доказать самой себе, что она может закончить учебный год на сплошные «отлично». Родители поддержали ее стремление обещанием купить, если станет отличницей, велосипед. Эльга велосипед получит в 7-ом классе, и за несколько дней до начала войны, обучая меня постигнутому ею искусству езды, свалит меня в канаву, да так, что я вывихну себе колено. Но велосипед, повторяю, она заслужит.

Как становилась отличницей Лена, я не знаю. У нас троих дома росли маленькие братишки, мы лет на 10 были старше их, и делать уроки было вовсе не легко – много было на наших плечах хоззабот, а на коленях во время приготовления домашних уроков почти регулярно сидели братишки. И на Лениных тоже. Это все, что я знаю об ее учебе.

Я тоже была отличницей. Скорее всего потому, что четверки меня огорчали и воспринимались как поражение. А побеждать я любила.

И все-таки отметки шестиклассницу серьезно не занимали, это видно из дневника. Подумать только: ежедневно человек ходил в школу, ежедневно разные учителя применяли по отношению к ней разные педагогические приемы – ставили отметки поощрительные и наказа тельные, искали индивидуальные мерки, ломали себе голову над каждой пятеркой или четверкой, а автор дневника на это – ноль внимания. Ноль. Абсолютный. Ни разу в дневнике не порадуется оценке, ни разу, почти ни разу не огорчится.

Вот только Ленино «плохо» по ботанике ее взбудоражит, да в ситуации конфликта, возникшего вокруг неё и ее друзей занесет результаты экзаменов как знак победы над поверженной директрисой. И за Эрьку будет тревожиться. Его оценки ее беспокоят, все-таки он ее подшефный по математике. И только. Учеба явно не на первом месте.

Если бы об этом догадывались учителя!

У Эльги в дневнике еще будут появляться сообщения о получаемых оценках, но ведь у Эльги была цель, и ей надо было подсчитать свои силы, оценить возможности, установить, что подтянуть, а что ослабить. И получить, наконец, велосипед.

А девочка, вроде бы, и не училась. Не школьными предметами была забита ее голова. На уроках она болтала на самые разные темы и даже объяснялась в любви. После уроков вечно куда-то мчалась – то на лыжи, то на приветствие, то на сбор звена. И все-таки была отличницей, в 6-ом классе, правда, подмоченной, но до и после опять круглой.

Когда же она училась?

Девочка постоянно занималась с отстающими. И в этих занятиях, по-моему, и таился секрет ее учебных успехов. Она учила других. Она делает уроки вместе с Инной Перлявской – самой красивой девочкой класса. На протяжении почти всей школьной жизни к ней домой будет приходить Лена К., навечно прикрепленная к ней подшефная одноклассница. И Лена К. потом даже поступит в мединститут. Дома у тринадцатилетней учительницы тесно, и она объясняет химию и алгебру, геометрию и физику в холле своего дома – на втором этаже гостиницы «Люкс», там, где стоит железная фигура леопарда и прекрасный, резной, с металлической инкрустацией стол, который они тут же, решая задачи, всегда бездумно колупают.

Но все это за кадром. В дневнике об учебе ни звука. Душу автора такие дела не трогают. Учеба – это быт. Быт, вошедший в плоть и кровь, но не он определяет ее развитие. Во всяком случае в то время не учеба цель ее жизни. Самое главное пока – она сама и ребята вокруг. Подросток, для которого такая позиция, наверно, закон. И, наверное, это стоит понять и помнить.

4/VI

Получили дневники. Дисциплина у меня «отлично». У Эрьки тоже. В году два «хора». Ну, и ладно. Мамка ко мне пристает: «Ты по учебе снизилась!! Ты не только о школе и о семье думаешь!! Ты думаешь и о других вещах». Я это не отрицаю, хотя я, собственно говоря, и не знаю о каких таких «других вещах» я думаю. Но факт. Я думаю не только о школе.

Сегодня хотели всей пятеркой пойти на выставку, но пошел дождь и мы не пошли. По телефону попрощалась с Эрькой до I сентября. Но я надеюсь, что он все-таки позвонит.

Итак, скоро начинается лагерь. Интересно, что будет со мной в лагере, после лагеря? Повзрослею ли?

И тут наступает 9/VI, поездка на дачу, довольно странная страничка в жизни девчонки.

Б.С.О.П.Ч.Т.

10/VI

Напишу все по порядку.

9/VI поехала к Лене на дачу. Села в поезд. Вдруг вижу Жорку С. через окно. Вскакиваю со своего места, бегу к нему. Поздоровалась, и решила опять сесть на свое место, но его уже заняли. Пришлось идти с Жоркой на площадку электрички. У открытого окна стоял парень. Он довольно красивый, глаза серовато-голубые, левый глаз косой, тело сильное, широкоплечее, на вид ему лет 16. Он, очевидно, живет в деревне.

Я стала спрашивать Жорку по ботанике (ему сегодня пересдавать ботанику и алгебру). Он, обязательно, засыпется – ничего не знает. Этот парень улыбался, соглашался со мной, что Жорка ничего не знает и мы очень хорошо проводили время. И тут я замечаю, что парень все ближе ко мне продвигается и… (боже!) Б.С.О.П.Ч.Т. Я растерялась. Жорка был рядом, еще другие незнакомые люди. Больше я не буду писать, т.к. надеюсь, что читая это, все вспомню. Кажется, никогда в жизни не забуду этот день. Благополучно слезла и пошла к Ленке. Вечером до 12 часов сидела с Ленкой в темном саду и говорили про жизнь. Хороша жизнь!

… Только сегодня поехала домой.

Я потеряла доверие к дневнику и поэтому не напишу все прочувствованное. Очень хорошо мечтала об Эрьке. Поезд едет. Стою у открытого окна… Колеса стучат. В душе легко и хорошо…

Вот простояла девочка в электричке рядом с совершенно незнакомым парнем, неожиданно обнявшим ее, и даже не подумала осудить себя.

Он протянул руки, а она взяла да запросто позволила им там остаться. Сама разрешила себе пережить ощущение сильных, ласковых рук юноши, разрешила и откровенно насладилась пережитым. И это – при всем честном народе в дневной электричке. При обалдевшем от ужаса Жорке – щуплом однокласснике, которого нервировала предстоящая переэкзаменовка. Позволила себе и не раскаивалась. Не канючила – ах, мол, какая я безнравственная. Ей было хорошо, и она приняла пережитое без внутренних сложностей. Снесла в сокровищницу души как случайную и радостную добычу. Правда, поместила происшествие в раздел Б.О.С.П.Ч.Т., не ошиблась.

А потом, вечером, переварила всю ситуацию во что-то совсем светлое, соответственно той радости, что охватила ее в те минуты.

Хороша жизнь! Вот что она поняла. Хороша!

И перенесла случайно пережитое на Эрьку – ему вернула в мечтах, вернула впервые испытанную чувственную счастливость. Ему.

Девочка не искала ощущений, то был подарок свыше, и она ему обрадовалась. Вот и все. Поступила, как вдруг захотелось.

«Очень своенравная», – напишут ей в интернатской характеристике, через два года. И, наверно, то была правда.

Так что и 9/VI первооткрывательница верна себе самой. Все-таки себе. Она не осудила себя за пережитое, так как сама не отстранила рук. Никто ее не неволил, не на кого было свалить, и не было поэтому причин каяться. Жизнь принадлежала ей, с ее ошибками и ее радостями, в которых вольна она сама.

Ух, и страшно, наверное, мамам за своих дочерей! А девочка уезжает в лагерь.

Дневник 1940-го года завершается сообщением о предстоящем пребывании в пионерском лагере, о котором затем сделано несколько записей, связанных с тем, что я – председатель отряда и опять, после школьного периода бузотерства на уроках географии, я теперь снова осуществляю борьбу за дисциплину. В тринадцать лет.

Прямо рок какой-то надо мной. Все возвращается на круги своя, к тому, с чего начинался дневник в шестом классе – я воспринимаю пионерское поручение со всей ответственностью, а в результате – конфликт с ребятами, по тому же сценарию, что и в начале учебного года. О чем я написала в изданном варианте комментариев к своему дневнику. Да когда же я поумнею? Не скоро, к сожалению.

Только во взрослой жизни я пойму себя – официальные руководящие посты не по мне. Я умею организовывать людей, осуществлять намеченное, но не по правилам системы, которую мы ныне называем административной и предполагающей начальственное командование людьми. Такой стиль управления категорически не мой. А вот в тринадцать лет мне навязывали именно административную роль, и я, дуреха, пыталась ей соответствовать.

Десятилетия спустя, уже зная себя, а главное свои истинные потребности, я наотрез откажусь от предложения ректорши Ошского пединститута занять пост декана исторического факультета. Ночь я, реформатор в душе, продумаю тысячу планов реорганизации факультета, вдохновлюсь предоставленной возможностью осуществить свои мечты внедрения человечной педагогики. Но утром, на трезвую голову осознаю – не мое это дело, с высоты официального поста, командовать людьми, и убеждать вышестоящих в правильности своих намерений и действий, а если не удастся последнее, то молча подчиняться чьей-то вышестоящей дурости. Инфаркт будет, вряд ли у меня, но у моего начальства почти наверняка. Компромиссы с глупостью мне не удаются. А людьми я управляю, организовывая какое-то дело без всякой административной власти, на добровольном участии в, мной придуманном, деле. И так мне легко с коллегами и студентами.

А в случае конфликта с начальством у него против меня только одно оружие – уволить. Исключить из партии невозможно – я никогда не была ее членом. Снять с высокой должности тоже невозможно – я никогда таковую не занимала. Я член только профсоюза, а из этой организации, вроде бы, не исключают. «Так что делай свое дело в привычном русле – как редактор стенгазеты, как руководитель художественной самодеятельности, через спецкурс, который никто в Москве не разрешил бы читать из-за тех идей, которые я в нем проповедую», – сказала я себе утром, и несказанно удивила ректоршу своим твердым отказом от лестного, по ее убеждениям, предложения.

Но такую позицию я выстрадала. И какую-то роль в выработке своего воззрения подсознательно сыграли, наверное, и те шишки, что я набила себе в детстве, когда пыталась «администрировать» сама. В роли председателя пионерского отряда.

Итак, лето 1940 ого года. Я в пионерском лагере работников Коминтерна, в Баковке. И продолжаю вести дневник.

«20 июня 1940 года.

Я уже два дня в лагере. Большинство девчат – кисель. Ребята – железные. Они мне очень нравятся. Сильные, мускулистые, умные.

Я – председатель. Работы уйма – списки, самодеятельность, дисциплина… Так что писать будет некогда.

Кроме того, я играю в волейбол. Уже делаю успехи – мячи не гроблю.

В этом году в лагерях большая свобода. Нам приходится все делать самим. Сегодня наш первый отряд чистил линейку, вскапывали клумбы. На вечерней линейке нас похвалили за хорошую работу. Я работала без передышки. Семь клумб одна прополола. Володя и Лева копали, а я убирала траву. Травка травку собирает. Потом работала лопатой и т.д. Вечером помогли второму отряду чистить волейбольное поле.

Каждый вечер у нас бывает читка газет….

Сошлась с двумя девочками: Леной Ландор и Лилей Карасик. Лиля мне нравится больше. На открытую ни с кем.

Наш вожатый Борис называет меня и еще двух девочек на «вы». «Травка, вы соберите ребят в беседке. Травка, скажите малышам, чтобы они ушли». Девочек называет девушками. Я с ним тоже на «вы».

Вечером танцевали западные танцы. Я уже делаю успехи. Уже умею делать повороты».

Как видно из кратких сведений о лагерной жизни, в первые два дня, все было хорошо. Никаких проблем. Никаких конфликтов.

Но уже через три дня началось…

23 июня.

На вечерней линейке я заставила Леву Янина выйти на шаг вперед. Через несколько минут он опять встал в строй. Я повторила свое требование. Он не послушался. Тогда Сеня (начальник лагеря) удалил его с линейки. Мне захотелось плакать. Вчера Маруся (старшая вожатая) сказала мне: «Травка, зачем ты председательствуешь? Отряд-то как распустила». Я заплакала. Стало обидно. Ребята не хотят понять, а из-за низ влетает.

Когда я удалила Леву с линейки, кто-то сказал: «Какая ты жестокая». Я жестокая! Как это странно.

Когда спускалась мыться, встретила Колю Кузьмина и он ядовито сказал: «Ишь, расфасонилась, Травка! Уж очень ты расфасонилась». А сперва он мне очень хорошо улыбался.

У умывальника произошел такой разговор, когда подошел Лева Янин:

Т. Лева, завтра напиши заметку в отрядный дневник.

Л. (жестко, холодно, зло) Пусть тебе Самуилович напишет.

Т. Я же тебе поручила написать. Напишешь?

(Нет ответа)

Т. Лева!

(Нет ответа)

Т. Лева!

Л. Ладно.

Я была очень рада. Я очень хочу, чтобы никто на меня не сердился, чтобы все меня любили. И сама я буду ко всем одинакова, но буду серьезно подходить к человеку. Если замечу ошибку, скажу о ней прямо в глаза».

Последние строчки, как вывод о конфликте с Левой Яниным, позже был зачеркнут мной жирным синим карандашом. Как невыполнимый? Как глупый? И кто это просит меня указывать на недостатки, замеченные мной? Я что, судья другим? Или меня все время умоляют не скрывать обнаруженные недостатки? Как бы не так!

Не знаю, почему я позже зачеркнула последние строчки, но, они, конечно, наивные и прямолинейные в смысле понимания мной правил и смысла общения. А если бы я так и стала бы жить – всем все время указывать на их недостатки? Какой это был бы кошмар! Под флагом честности отношений! Ужас.

24 июня.

Сегодня открытие лагеря. Вечером плясали. Моим партнером был Толя – Авиамоделист. Мировой парень. Он очень хорошо улыбается. Потом танцевали западные танцы. Я танцевала с Лешей – наш физкультурник. Он здорово танцует. Я тоже научусь.

Когда ложились спать, Лиля мне рассказала такой случай:

Мимо нее проходит скучающий, грустный Коля Кузмин.

Л. Коля, что же ты скучаешь? Все танцуют. А ты где-то скучный ходишь.

К. Да Травка виновата.

Л. Да пойми ты, она же тебе ничего плохого не сделала. Уж если сделал, так уж Янину. Но и ему это только на пользу.

К. Да не в этом дело.

Л. А что же?

К. (Совершенно серьезно) Травка мне половину сердца вырвала.

Л. Как это? Я не понимаю.

К. Если ты не понимаешь, то ты совсем глупая.

Ладно. Допустим, влюбился парнишка. А что делает Травка? Тут же привлекает неравнодушного к ней мальчишку в союзники по борьбе за дисциплину! То ли смеяться, то ли плакать, право же.

25 июня.

Поговорила с Колей насчет его поведения и поведения других ребят. Он меня сперва совсем слушать не хотел, но потом разговорились, и когда подошел Костя Лазарев, спросив «А мне можно?», Коля ответил: «Конечно, тебе полезно будет».

Коля упрямо говорил мне «Вы». Когда я его попросила говорить мне «Ты», он в следующем предложении сделал ударение на «Вы».

Коля говорил мне. Что надо иметь подход к ребятам. Я попросила его научить меня подходу к ребятам. Он сознался. Что сам не знает подход.

– Коля, а как, по-вашему, я не должна была выгнать Янина с линейки? – спросила я.

– Вы должны были сделать ему сперва замечание, ответил он.

– А я ведь сделала замечание.

– Тогда Вы правильно поступили.

– А Вы думаете, что к ребятам обязательно надо подходить добром? – снова задала я вопрос.

– Нет, не обязательно. К кому как. К кому надо добром. А к кому серьезно.

– Вот я, например, – включился Костя. – Если я поссорюсь с Борисом, я буду ему говорить «Ты», буду грубить. А если он по-хорошему меня остановит, я послушаюсь его.

– Знаете, Травка, если вы хотите наладить дисциплину среди ребят, вы должны обратиться к кому-нибудь из ребят, а уж он наладит, – посоветовал Коля.

– Вот, можно, я к вам и обращусь. Вы мне с Костей поможете?

– Поможем. Значит так: на линейке, в столовой, в спальне будем себя хорошо вести.

– Вот и правильно. Вы, знаете, я сама люблю больше таких ребят. Как вы, Смирнов, Янин, Костя и др. Только немного больше дисциплины. А Вольф, Замек, Лернер мне вовсе не так нравятся. Я люблю боевых, веселых ребят.

Это, кажется, на него сильно подействовало. Кончилось тем, что мы заключили маленькое соцсоревнование с ним по дисциплине в спальне.

В разговоре выяснилось, что он был председателем отряда. Что его исключили из школы. Он очень умный парень и Костя тоже.

Когда я присоединилась ко всем, Борис мне рассказал: «Когда я Кузьмина спросил, почему он не на сборе, он ответил: «Я боюсь, там Травка».

Во время нашего разговора мы поговорили также и о звене. Он внес несколько дельных предложений».

Далась мне эта дисциплина! Других, что ли нет на свете забот у тринадцатилетней девочки? А нет, хочется наладить, быть победителем над самыми недисциплинированными ребятами в лагере. И их, именно их, я пытаюсь привлечь на свою сторону, с их согласия.

Почему-то сейчас мне невольно приходит в голову аналогия с тюремными правилами, когда надзиратели добивались порядка в сообществе уголовников, опираясь на криминальные авторитеты, сохранявшие и охранявшие и за решеткой устои бандитского мира.

Тогда, в пионерском лагере мне такие мысли, конечно, не приходили. Да и Коля с Костей были не ворами, а простыми московскими, уличными ребятами, в отличие от интеллигентных книжников, которые в детском коллективе держались особняком, с чуть презрительной улыбкой реагируя на наши лагерные «забавы» и «старания», за что и получили мою «нелюбовь».

Для меня, вообще, в течение всей жизни, так и осталось мечтой «соединить» в одном мужчине те качества, которыми обладали мальчишки из «простых» семей, и того, что давало другим мальчишкам интеллигентское окружение. Одни умели работать руками, другие головой, и разрыв, как правило, был катастрофическим, особенно в московской среде. Мне же самой, уже взрослой, доставляло удовольствие чинить утюг или розетку, варить дежурный суп или придумывать новое блюдо, делать ремонт или просто убирать квартиру. И с не меньшим удовольствием я садилась за письменный стол, чтобы пошевелить мозгами, вставала за кафедру, ощущая единое дыхание с аудиторией, валяться на диване с книгой. Мне нравилось уметь разное. И я искала такого же мужчину. Нашла ли? Я расскажу потом, может быть.

А в 1940 году, в тринадцать лет чаша весов склонилась в одну сторону, и в лагере я ухитрилась немножко влюбиться в шестнадцатилетнего парня, работавшего руководителем кружка авиамоделистов. Я, конечно, потащилась в этот кружок, невзирая на то, что оказалась там единственной девчонкой. Модель самолета я упрямо сотворила по всем правилам и под чутким руководством моего кумира – Толи Бедевкина. Но рукотворный самолет почему-то не взлетел. Может быть, в силу пережитого разочарования улетучилась вместе с падающей на землю авиамоделью и моя влюбленность в юного «учителя». Во всяком случае, я не помню никаких радостей и никаких переживаний, связанных с Толей-авиамоделистом. Осталась только фотокарточка, сделанная во время пересменки, на которой Толя, я и еще двое пареньков режутся то ли в карты, то ли в домино, очень серьезные, очень увлеченные своим занятием. И осталась фраза, зафиксированная позже в письме к Эльге, уже во время войны, когда я напоминала ей о неведомой Рите Ивановой, которой предстояло приехать на вторую смену и которая «обязательно отобьет у тебя, Травка, Толю Бедевкина». Была ли Рита на второй смене, «отбила» ли – ничего не помню. Но в интернате во время войны она появится и в какой-то мере действительно окажется невольной соперницей. Жаль, что я не вела в 1940 году дневник лагерный, как делала это в шестом классе. Всего несколько записей внесла, и на том оборвала историю лагерной жизни. Вот и забыла все про Толю Бедевкина, умевшего делать модели самолетов, влетавших у мальчишек и не пожелавшей подняться в воздух у единственной девчонки мальчишечьего кружка.

Обо всех таких делах я родителям, конечно, не писала. Но об этом и в дневнике следов не осталось, ибо на вышеприведенной записи дневник обрывается.

Постфактум. Книгу с чистыми листами подарил мне папа «для ведения дневника и стихов», как он сказал. Но ни папе, ни маме я свои записи не показывала, а они об этом и не просили. Дневник был тайной, личной тайной и родители свято блюли неприкосновенность моей «частной жизни». Для меня, девочки-подростка, такое проявление родительского доверия было, конечно, подарком судьбы. Однако я сама, тогда в свои дерзкие 12-13 лет, полагала, что меня взрослые не понимают и понять не могут. И отстранялась, дневником.

ЭПИЛОГ

Обрывается дневник, но продолжается жизнь. Я и сегодня все еще люблю свой класс, тогдашних шестиклассников, уходящее в небытие мое поколение. Люблю, по-симоновски, по ночам, сквозь зубы. К моей любви примешано чувство отчаяния и ужаса.

* * *

На встречу одноклассников в 1990 году не пригласят Рубку Н. потому, что в газетах промелькнула его фамилия среди врачей-психиаторов, ставивших свои подписи под диагнозом о сумасшествии нормальным диссидентам. Одноклассники решили не подавать ему руки. Некоторые призывали к милосердию, но принципы одержали верх. Я Рубку так и не увидела.

* * *

Зато придет на встречу Святой. Придет с большим опозданием, когда самые задушевные разговоры уже смолкли. Он сразу деловито нальет себе стакан водки и выпьет, почти не закусывая. Быстро опьянеет и начнет пялить глаза на всех уже изрядно постаревших представительниц прекрасного пола.

– Володька, перестань глазеть так плотоядно, Святой ведь, – скажу ему я, сидящая от него ближе всего, совсем напротив.

– А почему бы и нет? – игриво ответит лысый Святой. – Я ведь сразу увидел, еще у входа, что у тебя все еще красивые ноги. А тогда, в школе, какие у тебя были ножки! И как я был в тебя влюблен! Не знала? Зато теперь знаешь, – и посмотрит зазывно.

– Володька, перестань, пожалуйста. Постыдился бы. На нашей первой встрече каждый из нас объяснялся, а теперь за Травку взялся? Ничего у тебя не выйдет, – как училка ученику скажет Инна Перлявская, ставшая еще красивей.

– А вдруг выйдет? – пьяно улыбаясь, возразит Святой и станет глядеть еще влюбленней, с пьяным восторгом.

Он что, пытался догнать упущенное в юности? Спешил? Куда?

Через два месяца он умрет. От сердечного приступа.

* * *

На встрече я увижу и нашего отчаянного бузотера класса, любимца, прыгнувшего однажды из окна второго этажа на крышу школьного сарая, и исключенного за это из школы, о чем мы все горько сожалели. Борька С. пришел на встречу седовласым, седобородым, совсем глухим, но таким же открытым и как в детстве честным. В 1944 году он, мой кумир, новоиспеченным 18-летним солдатенком сопровождал в качестве охраны эшелон с выселяемыми в Среднюю Азию чеченцами, тех, кого я хорошо узнала и полюбила в Средней Азии, живя с ними бок о бок.

Господи ты боже мой, но что он мог сделать тогда, в свои восемнадцать годков, мечтавший сражаться с фашизмом и обивавший пороги военкоматов? Остановить эшелон?

* * *

А другой мальчишка, тоже в 1944 году, наконец, одевший долгожданную солдатскую шинель, расстреливал в Литве литовцев – лесных братьев.

– Мы были там настоящими оккупантами, – горько скажет тот, бузотер, тоже бывший и там, в той же роли, в Литве.

– Ничего подобного, – спокойно возразит первый. – Они стреляли в нас, а мы в них. Все очень просто. Не усложняй.

И мы снова поднимем тост за наш класс, за родных нам наших мальчишек, сидящих рядом. И будем есть винегрет.

Мое поколение…

Никто из нас не владел всей своей судьбой. Это я с ужасом ощутила на этой встрече. Ведь писала я свои воспоминания, помня только мальчиков и девочек, такими, какими мы были в детстве.

Но сегодня, в наши дни, когда мы перебираем свое прошлое, придирчиво и беспристрастно, внуки наши, сегодня влюбляющиеся в одноклассниц, ссорящиеся сегодня со своими учителями, и те из них, что сегодня уже надели солдатские шинели, разве они владеют уже всей своей судьбой?.. И ни в кого не стреляют?

Вальтраут ШЕЛИКЕ родилась в 1927 году в Берлине в семье немецких коммунистов. В 1931 году семья переехала в Москву и осталась здесь в качестве политэмигрантов. В 1949 году окончила исторический факультет МГУ и по распределению уехала в Киргизию, где сорок лет преподавала Новую историю в ВУЗах республики. Кандидат исторических наук, имеет научные статьи и монографии по истории Ноябрьской революции 1918 года в Германии и по философии – (ранние произведения К.Маркса и Ф.Энгельса), опубликованные в республиканской и центральной печати. Пишет публицистические статьи, сказки, воспоминания, часть из которых уже опубликована в республиканских и центральных газетах (в том числе в «Известиях», «Комсомольской правде», «Нойес Лебен») и журналах (в том числе и в «Дружбе народов»). В настоящее время редактор отдела литературы газеты «Нойес Лебен».

© Вальтраут Шелике, 2003
Шестой класс
(Отрочество. 1940)
(Москва 1940)
Опубликовано с сокращениями "Феникс". Немецкий литературно-художественный альманах. Алматы, сентябрь 1993, №3 и декабрь 1993, №4.

Bitte senden Sie Ihre Kommentare an Rolf Schälike.
Dieses Dokument wurde zuletzt aktualisiert am 10.01.04.
Impressum