Отрочество. 1940. Любовь и школа

Waltraut Schälike

Об авторе

НОВЕЛЛЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

Шестой класс (Отрочество. 1940)

И СНОВА МАЛЬЧИКИ, И СНОВА ДЕВОЧКИ

НОВЫЕ ЛИЦА, НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

НА БОЛЬШОЙ СЦЕНЕ

Б.С.О.П.Ч.Т.

ЗНАКОМСТВО C ЗАПРЕТНОЙ СТОРОНОЙ ЖИЗНИ

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

ХУЛИГАНСКАЯ ВЫХОДКА

МЫ И 1937 ГОД

ОПЯТЬ ВОЙНА С ГЕОГРАФИЧКОЙ.

ЛЮБОВЬ И ШКОЛА

На рисовании мы с Эрькой сели на место Чары (к Рубке, Эльге и Лене), а Чара села на мое место. Когда меня оттуда прогнали, я села на свое место, рядом с Чарой. Эрька мог остаться на том месте, но он встал и подошел к Чаре:

– Брыськина, сматывай с моего места. Я здесь хочу сидеть.

И прогнал Чарку, сел со мной.

Нас хотят с ним рассадить. Интересно, сядет ли он ко мне или нет. Рубку отсадили от Эльги, так он просто без спросу сел опять к ней.

7/V

Учиться, учиться и учиться.

Ленин

Мое решение, А как я буду сегодня делать уроки? Лена получила «плохо» по ботанике.

9/V

Были в кино. Были Эрик, Эльга, какой-то друг Эрьки и я. Хорошо было. Деньги брать Эрька отказался:

– Когда идут в кино с кавалером, принято, чтобы платил он.

Эрька провожал меня до дому. Во время уроков болтала с Эрькой на одну темочку.

Я хорошо помню этот первый поход девочки с мальчиком в кино. Не то, чтобы девочка никогда никуда не ходила с мальчиком. Ходила. Где-то в это же время, а может быть и раньше, было посещение с К.Вольфом зоопарка. Конрад, впоследствии известный кинорежиссер ГДР (это он поставил «Звезды» и «Мне было 19»), тогда уже в детстве успел сняться в антифашистском фильме «Рваные башмаки». Лето 1937 года семьи Конрада Вольфа, Альфреда Курелла и девочки провели вместе на Кавказе. В те летние каникулы десятилетняя путешественница целый месяц была тайно влюблена в Конрада Вольфа, но последовавшее затем посещение зоопарка оказалось неинтересным. Ни ему, ни мне. И состоялся сей культпоход не по нашей инициативе, а по желанию его и моих родителей. Я подозреваю, что более всего предложение исходило от моего отца, которому, так мне порой казалось, хотелось что-то предпринять для последующего замужества своей дочери в среде детей немецких антифашистов. Беспокойство (или заботу) отец стал проявлять довольно рано, но я, как только чуяла явное или воображаемое посягательство на мою свободную волю, тут же становилась упрямой. Так получилось и с прогулкой в зоопарк. Мы с Конрадом дисциплинированно сходили посмотреть зверей, чуть ли не взявшись за ручки, как и предусматривалось обоими родительскими сценариями, и чинно разошлись, не проявив друг к другу никакого интереса. Мы оба были уже не в том возрасте, чтобы ходить по зоопаркам. Мы были большими, а нас пытались дурачить. Ну, мы и сыграли друг другу дурака и дурочку.

А теперь девочка сидела в кино с мальчиком, с которым сама хотела там быть.

Девочка не все записала в своем дневнике. Но я, взрослая, помню то, что она пропустила. Шла «Путевка в жизнь». Где-то в начале фильма развертывался эпизод заполнения анкетных данных о только что захваченных при облаве беспризорных. В карточку одной из задержанных крупным почерком на экране заносится слово «сифилис».

Смотревшая фильм шестиклассница не поняла. Слово, при всех ее знаниях, оказалось незнакомым. А рядом в темноте кинозала сидел Эрька, товарищ по парте, с которым на уроках было обговорено уже великое множество всяческих проблем. Девочка и повернулась к Эрьке и спросила: «А что такое сифилис?»

Когда я об этом вспоминаю, мне даже сейчас делается жарко за Эрьку. Ведь и ему было тоже только 14 – и такой вопрос от подружки, заданный при рядом сидящих зрителях, к тому же еще ее' пронзительным шепотом. Я, взрослая, думаю, что в ответе Эрьки на этот вопрос должен был проявиться его нравственный уровень. Достойный выход из ситуации мог найти только очень чистый и мудрый мальчишка.

И Эрька нашел. Сейчас еще я ощущаю, как наклонился он к девочке, и как неожиданно по-мужски, охранял ее и себя, тихо и твердо сказал:

«Я тебе потом объясню». В Эрькином голосе прозвучало невысказанное указание на запретность для них обоих возникшей темы. И девочка поняла, почувствовала, что спросила стыдное. Но одновременно она ощутила и то, что он – сильный, защитил в эту минуту ее, незнаху. Это был очень важный, чрезвычайно важный момент в истории Эрьки и девочки, то мгновение, когда он стал старшим, знающим и все понимающим, а она впервые почувствовала себя слабой и глупенькой. А без ощущения защиты со стороны мужчины женщина, даже если она еще только подросток, не сможет полюбить.

Тогда она не смогла бы все объяснить так, как делаю это сейчас за нее я. Про стыдное в дневнике ей писать не хотелось, но память на всю жизнь сохранила и ее вопрос и особенное звучание его ответа. А тогда она написала просто: «Хорошо было».

И совсем не случайно именно на следующий день в дневнике появляется секрет от самой себя «болтала с Эрькой на одну темочку». Нет, Эрька никогда, конечно, не станет объяснять соседке по парте значения того слова, а она никогда и не спросит. Не об этом шла речь на уроке. Просто после той секундной настройки двух душ, оба – девочка и Эрька, – испытали потребность объясниться друг другу в любви, что и стало «темочкой» 12/V. Четкий, положительный ответ в виде огромного «ДА!» поступит через сутки, 13/V.

Но странно, доказательство столь важного «Да» будет зафиксировано в дневнике в форме скупого диалога с телетайпной точностью передающего внешние слова, только то, что было произнесено вслух. Не больше.

Ни словом девочка не обмолвится о пережитых чувствах, все это оставит в себе. Почему? Ведь еще совсем недавно из-за Саши плакала в дневнике громко, открыто, выплескивала свои чувства наружу без удержу. А тут совсем наоборот, все в скрытом ключе, таком же, что и о последнем посещении кино, нет, даже еще скрытнее. «Хорошо было», – и того не добавила. Почему?

Наверно, так получилось от того, что тогда, из-за Саши, она хотела поскорее избавиться от своего горя, ей надо было, чтобы быстрее кончились боли и муки. Она высказывалась в дневнике вслух, оформляла испытываемое несчастье в слова, и, загнав в словесные рамки, делала его меньше.

А тут наоборот. В ней жило счастье. А выразить его казалось невозможным. Слова обеднят, может быть даже разрушат. И девочка скупится, оберегая. Боится себя обокрасть.

Мне так и хочется попросить – пожалуйста, постарайтесь прочитать следующую страничку дневника с выражением – за него, и за нее. Пожалуйста. Чтобы понять и девочку и Эрьку. Не торопитесь.

13/V

Да.

Эрик. А все-таки интересно бы знать, в кого ты влюблена.

Травка. Тебя это интересует?

Э. Да нет, так просто. Все же, кто? Да, я забыл Сталя. Он?

Т. Нет. Я тебе сказала, что он в классе. Кроме того, я не влюблена, а просто он мне нравится больше других.

Э. Ну, кто же? Я, кажется, догадываюсь.

Т. А интересно бы знать, в кого ты?

Э. А хоть бы из нашего класса.

Т. Ну, и врешь. Ты сказал, что из 666 школы.

Э. Да нет. Это я просто так, для дразнилки. Честное пионерское, из класса.

Т. А она сейчас в классе?

Э. Да.

Т. В нашем ряду на первых трех.

Э. А «он» что, блондин или брюнет?

Я перечислила всех девчат из нашего класса, кроме себя. Он на всех отвечал «Нет». То же самое было позавчера с ним.

Потом он начал допрашивать подробности о «нем», а я о «ней». Мы разошлись до того, что уже не стесняясь, отвечали правду. Дошло до того, что он уже знал, что «он» – он сам, а я уже знала, что «она» я сама. Но все же он продолжал спрашивать.

Э. На какой парте сидит «он»?

Т. А на какой «она»?

Э. В нашем ряду на первых трех.

Т. В нашем ряду на первых трех.

Э. А он что – блондин или брюнет?

Т. Ни рыба, ни мясо. А «она»?

Э. Блондинка.

Т. «Она» тебе очень нравится?

Э. Не знаю. Нравится. А «он» тебе?

Т. Не знаю. Нравится.

Э. А все-таки, на какой парте сидит «он»?

Т. А «она» на какой?

Э. На первых двух.

Т. На первых двух.

Э. Ты с «ним» прощалась когда-нибудь за руку?

Т. Да. Ты «ей» обещал свою фотокарточку?

Э. Да. А где работает «его» мать?

Т. На радиостудии.

Э. А «он» был когда-нибудь у тебя?

Т. Нет.

Э. А ты у «него»?

Т. Да.

Э. Сколько раз?

Т. Два. А «она» была у тебя?

Э. Да.

Т, Сколько раз?

Э. Два.

Т. А ты был у «нее»?

3. Нет. А в какой «он» рубахе?

Т. В белой. А в какой «она» блузке?

Э. В синеватой.

Еще несколько предложений насчет самописки, Тарханова, прически, очков и т.д. Екта делает нам замечание. Звонок.

Э. Она сидит на первой парте.

Т. Он сидит на первой парте.

«Он» – это Эрик.

«Она – это Травка.

Сильна, Травушка, В 13 лет.

14/V

Сегодня, наконец, Эрька дал свою фотокарточку.

Разговор продолжался. Эрька дал честное пионерское, что вчера говорил правду. Писать некогда. Разговор мне понравился. Кажется, убедилась, что «да». Екта Эрьку отсадила от меня, а он /ура!!/ сел обратно, не спросив разрешения. Потом он Екту упросил сесть на старое /наше/ место.

Рубка сегодня не пришел в школу, и Эльга чуть не ревет.

Не знаю, что с ней творится. Точка. Спать, Эрька спросил меня, будет ли Саша в этом лагере. Он наверно боится. Глупо.

И еще мы говорили о многих вещах. На уроке было здорово.

Вот таким был школьный дуэт двух влюбленных подростков 1940 года. Простые произнесены слова, столь далекие от романтических душеизлияний ХVIII и XIX веков. Но какое борение надежды и сомнений скрыто в сухом на вид диалоге о партах, цвете рубашки, о блузке и прочих мелочах.

Бесконечный разговор девочки и Эрьки о загадочных «он» и «она» длится уже третий день, и оба все не могут остановиться.

Все не решаются поставить жирную точку над четким i. Другой, равнодушный, со стороны, давным-давно сказал бы, не морочьте друг другу голову, ведь ясно как божий день оба влюблены именно друг в друга, и ни в кого другого. Чего ради задавать вопросы?

А им все мало. «Как мне хочется, чтобы было «да», – пишет девочка, полная страха, сомневающаяся – а вдруг она что-то не так поняла?

И как осторожно, шаг за шагом, идут они к ясности. Бережно и настойчиво ведет Эрька свою мужскую партию. Он спрашивает, а она только отвечает, он ищет все новые и все более четкие вопросы, а она откликается, открыто, распахнуто, но только в пределах тех границ, которые устанавливает он. А когда он, умный, вдруг поворачивает один из вопросов так, что первой признаться придется ей, девочка тут же, по-женски робкая и по-женски кокетлива, убегает от ответа, находчиво возвращает ему его же вопрос, обращенный теперь не к ней, а к нему самому. И снова лидерство остается за Эрькой.

Увлекательнейшая игра происходит в этот час между Эрькой и девочкой, связывая обоих невидимыми нитями общих переживаний. Но слова, выходящие из немого дуэта наружу, произносимые вслух – все-таки самые обыкновенные, даже «честное пионерское» пущено в ход, и рядом совсем смешное «для дразнилки». Но через обыденность слов проглядывает душевное состояние, открытость друг перед другом и одновременно защита собственного душевного настроя, доверие и страх перед неуклюжим словом, собственным и чужим.

И оба боялись ошибки, оба боялись поверить – что «он» – это Эрька, а «она» это Травка. И даже, когда уже яснее ясного было сказано – она сидит на первой парте, рядом с ним, девочке на следующий день нужно будет удостовериться, что он говорил правду. Она уже верит, конечно, она верит, но все-таки… И он опять дает честное пионерское. Но самому Эрьке вдруг стало важно узнать, будет ли Саша летом в лагере, Саша, о котором он знает из-за коварной Чары, прочитавшей девочкин лагерный дневник всем мальчишкам класса.

Воистину, прав Стендаль – влюбленному ежедневно нужно доказательство нежности и любви. И бесконечна маленькая подростковая песня песней, каждое слово, повторенное сто раз – каждый раз для обоих – новое.

Но, стесняясь собственных чувств, маленький автор сама над собой усмехнулась: «Сильна, Травушка, В 13 лет!»

Ирония послужила броней, защищающей даже от себя самой свои собственные чувства.

А теперь несколько слов о том, что происходило на уроках 12 и 13 мая уже с другой стороны.

Недавно я была в гостях у молодого учителя. Он дает первые в своей жизни уроки, перед ним сидят первые ученики, и ему хочется, чтобы ребята слушали его, затаив дыхание. Часто это получается. И все-таки время от времени в классе появляется приглушенный гул, «Что это? Шум рабочей атмосферы? Это неизбежно?» – задает он вопрос. Моего коллегу тревожит, что не весь класс смотрит только на него. Что делать?

На учительском языке эта проблема называется пресловутым вопросом о дисциплине, вечным, самым страшным и мучительным.

А я, когда мне задал свой вопрос мой коллега, вдруг подумала – а ведь диалог Эрьки и девочки тоже был составной частью этого подземного гула в классе. И, наверняка, учительнице это «объяснение в любви» мешало вести урок. На том уроке дисциплина явно была не в порядке. Во всяком случае, у девочки и Эрьки она хромала.

Что было делать?

Видела ли учительница – то была Екатерина Антоновна – что два ее ученика самозабвенно отвлеклись от темы урока? Не могла не видеть, я уверена. Ведь Эрька и девочка сидели на первой парте, на самой первой, прямо перед глазами учительницы.

Как следовало бы поступить? Призвать к порядку? Но, если бы их прервали ради правил о причастиях и во имя дисциплины, тогда то переживание, которое останется незабываемым на всю жизнь, просто бы не состоялось, сломленное внешним вторжением. Начисто.

Но разве такое не было бы потерей для эмоционального развития двух подростков? Кто возьмется утверждать, что человека можно сформировать на одном лишь знании им правил грамматики, количества тычинок у розовоцветных и законов Ньютона? Кто всерьез поставит перед собой задачу лишить подростка возможности накапливать эмоциональный опыт, без которого человек не человек, а сухая вобла, Беликов в футляре?

Эрька и девочка копили свои эмоции во время уроков. А где же еще? Встречаться специально для своих разговоров они бы не решились—шестиклассники ведь. Подъезды тогда, в те годы, еще оставались целиной, не освоенной представителями этого взрывчатого возраста. В кино не поговоришь. В гости попадешь друг к другу только на день рождения. Так, где же, кроме уроков, учиться чувствовать?

Школа человеческого общения, школа чувств и эмоций подпольно существовала на уроках, параллельно с его официальным содержанием о глаголах, лепестках и атомах. И она, эта вторая школа, судя по дневнику, была тогда самой главной, самой важной, определяющей внутренний мир формировавшегося человека. Тогда, в том возрасте, это было так. Не школьная программа, а «Я сам» – вот главный предмет изучения подростка.

Ну, а дисциплина? Как все-таки быть с дисциплиной? На самом деле, что же вот делать – реально? Учителям? Неужели разрешать болтать на уроках? Так что ли?

Ну, а мудрая Е.А., что сделала она?

«Экта делает нам замечание», – написала девочка в дневнике. Значит, учительница вмешалась. Но … она сделала свое замечание за минуту до звонка, за секунду до него. Не раньше! Е.А. ведь видела их лица, старая женщина видела все. И она дала им выговориться, дала, но, тогда, когда звонку все равно предстояло прервать тех двоих, только тогда она напомнила – ее око бдительно, в другой, незначительный раз, она отвлечься не позволит. Дисциплина.

А через день, наверно после вовсе нелегких раздумий о двух своих учениках, она отсадит Эрьку от девочки на другую парту. И тут же разрешит ему вернуться на старое место, после его настойчивой просьбы. Она понимала – это было важно.

Она понимала.

И все-таки нередко дисциплина оказывается самоцелью, превращается в абстрактный принцип, ради которого жертвуют детьми.

20/V

В школе жутко. Мне и еще нескольким человекам хотят снизить дисциплину. Силкина и быть может, Эрьку, исключат. Всю нашу пятерку хотят распределить по разным школам. В этой школе дружба запрещена.

Испытания. Нашу пятерку тоже разделили на две части. В одной Лена, Рубик и я, в другой Эльга и Эрик. Лучше бы меня во вторую.

Наталья Александровна нас подбадривает. Она говорит, что наша пятерка хорошая.

Мама ищет сведения с О.Ф.

О.Ф. сказала при всем классе, что я лжива и скрытна, и что, когда я работала со звеном, то будто бы была под маской. И это называется, что она чуткий человек и хорошо знает всех ребят школы.

Девочка переживает прекрасные дни в своем классе, лучшие часы с Эрькой на уроках, а дирекция школы встречает происходящее в штыки. Ничего О.Ф. не понимала в девчонке. Да и как понять?

Еще в начале учебного года, ей, звеньевой, на общешкольном собрании присвоили звание «Лучшего пионера школы». Девочка весь год сама проводила сборы, занималась с отстающими, не вызывала никакого беспокойства. Правда, класс принимал ее в штыки. Некоторые одноклассники полагали, что девочка воображает, что девочка нескромная. Класс даже разделился на две половины – одни за, другие против нее. А она по началу всерьез думала, что действительно отвечает за одноклассников, уж раз звеньевая. Но разве такое под силу? Девочка и за себя то еще не умеет отвечать в полную меру. Ребенок ведь, хоть и мнящий себя уже большим. Ребенок, у которого конфликт в классе, конфликт с отцом, конфликт с «любимым Сашей», нет еще настоящей подруги, нет друга, нет всего того, что у взрослого обычно уже есть. И главное, нет еще понимания себя самой.

И вообще, может ли на самом деле кто-то из учеников действительно быть «лучшим пионером школы?» И что будет с ним, если, не приведи господи, ребенок в такое поверит? Я знаю, что будет. Встанет маленький человек над ребятами класса, всерьез решит, что он за них всех несет ответственность. И начнет ребенок командовать, свысока и безрезультатно. Опасные ростки подобных качеств уже проклевывались в начале дневника – делила же девочка класс на хороших и плохих, сомневалась, кто из одноклассников, в случае войны сможет взять в руки винтовку. Да кто такое право дал тринадцатилетней, судить и рядить рядом стоящих? Школа дала! Звание! Должность звеньевой. Но класс, зубастый шестой класс, сразу наподдал девчонке. У нее даже появились недруги – ребята, которые хотели ребячьего равенства, а не того, чтобы кто-то из своих же стоял над ними, навязанный извне. И они ставили девочку на место, больно, решительно, неумело, но постоянно. Она не понимала, что происходит, переживала, искала поддержку то у Чары, то у Е.А.

И только тогда, когда она, никогда не мыслившая себя вне класса, снова полностью была принята шестиклассниками, когда даже Леля Андреева, в начале дневника первая назвавшая девочку воображалкой, теперь сама же доказывает Евгеше, что вовсе Травка и не воображала, она получает то, без чего немыслимо развитие подростка: у нее есть свой коллектив одноклассников. Коллектив со своими законами чести, своим пониманием правды, своими методами отстаивания справедливости. Но в детский коллектив взрослым доступ был почти закрыт.

Я рада такой своей судьбе, счастливо избавившей меня от официально признанного лидерства, навязанного школьной дирекцией из самых благих намерений. И сейчас, взрослая, я думаю, сколь много опасностей таят в себе должности председателя пионерского отряда или звеньевой для учеников, которых рано наделять властью над людьми. Рано и опасно для их собственного развития, особенно, если старшие все время взваливают на ребенка непосильный для него груз ответственности за других.

Девочке в одном тогда сразу повезло – присвоенное звание она быстро забыла. А я взрослая вспомнила потому, что попыталась понять О.Ф.. Отчего в директоре такая горечь, по существу обида на девочку? За что? И вот я подумала, а может быть директор была искренне разочарована, что высокое звание присудила недостойной? И объясняя себе собственную ошибку, решила – девочка притворялась хорошим пионером, была столь хитра, лжива и скрытна, что обвела опытного директора вокруг пальца? И отсюда О.Ф. обвиняет тринадцатилетнюю в том, что та, мол, была под маской?

Господи ты, боже мой, да что же такое происходит?

А ведь идут экзамены. Надо готовиться к их сдаче по нескольким предметам. Нужен покой на душе, крепкий сон, вера в учителей. А директор?

Но девочка дает себе зарок – сдать экзамены на одни пятерки. Не ниже. Раз уж такая пошла в школе карусель. Делом доказать истинное лицо. Учебой.

24/V

Сейчас дни испытаний. Сдала на «отл.» три испытания. Эрька, воспользовавшись незнанием Е.М., перешел в нашу половину. У него следующие отметки:

русск. письм.: пос.!! увы!

русск. Устн.: хор.

алгебра: хор!! ура!

Когда Эрька отвечал, я за него здорово болела. Я за Эрьку очень рада, что он получил «хор» по алгебре. Значит, он может серьезно работать. Сегодня приснился Эрька и Саша.

О.Ф. свидания маме еще не назначила.

Эльга и Лена уже на даче. Так что я в Москве одна. Ни чего, через 24 дня я уезжаю в лагерь. Жду с нетерпением этого дня».

Читаю свой лагерный дневник. Заметила, что раньше к людям относилась очень несерьезно. Так, например: я у Саши прошу прощение за то, что указала ему на его плохой поступок».

Экзамены, экзамены, а душа продолжает работать, изучать себя. Вот и лагерный дневник перечитан, – и вывод сделан, критический в собственный адрес. Правильный вывод.

Я помню тот далекий конфликт с мальчиком Сашей. Не лучшим образом повел он себя однажды на репетиции драмкружка, совсем не лучшим образом. Это даже сегодня, с моей взрослой точки зрения, так – нехорошо поступил тогда Саша. Хотя девочка и захотела забыть фарс, что он разыграл: юный артист, совершенно некстати, ни в связи с ролью, ни к теме разговора, ни с того, ни с сего прошелся по сцене тяжелой походкой, туго надув свой мальчиший живот, самодовольно похлопал по нему, ухмыльнулся – и вдруг всем стало ясно, что изобразил он, таким образом, беременную женщину.

Девочка вышла из себя. Она отчитала Сашу за кривлянье, за пошлость, за грязь, во всю мощь своего темперамента и своих легких. Он, конечно, обиделся. Ходил надутый несколько дней, не глядел на нее, презирал. И тогда не выдержала она – попросила у маленького сердцееда прощения. Он смилостивился и снова стал прежним – голубоглазым веселым мальчишкой. А она, простив, забыла. Хотела забыть, что посмел ее Саша глумиться над будущим когда-то и в ней материнством. Не забыла.

А теперь она навела порядок – виноват был он, и нечего было унижаться. Надо было лучше его разглядеть, таким увидеть, каким он был на самом деле.

Саша теперь окончательно прошлое, а юная «страдалица» выросла на преодолении своего первого чувства, стала зорче глядеть. Да и Эрька с ней рядом—за партой, в кино, в войне с Е.Ф., при подготовке к экзаменам. У нее есть друг, надежный. Так, во всяком случае, ощущает она в 6-ом классе, И это чувство прочности и надежности она пронесет через весь следующий, 7 класс. Хотя уже не за одной партой – все-таки их рассадят, – все равно ни от кого в классе уже не скрывают – они друзья, она и Эрька.

Теперь можно и по улице Горького побродить по вечерам, вместе с Эльгой, Рубкой и Леной; сходить на выставку. Спокойно и никаких драм. Рядом друзья.

В душе девочки из-за Эрьки нет никаких трагедий, их и не будет. И ни объяснений в любви, ни ластика тоже больше не будет. Так постепенно и погаснет чувство, ровное, не волнующее, тихо умрет, прерванное войной. В 9 классе они встретятся после эвакуации уже совсем равнодушные друг к другу.

В 13-14 лет первая любовь только проба себя. В том возрасте чувства были серьезные и глубокие, но только эпизодически глубокими, в пределах возможностей полувзрослых. То, что предстоит, еще не узнано, только первые зарницы рождающейся любви и было дано изведать.

Саша причинил девочке страдания. Но в горе она узнала о себе – справится, если будет покинута, бояться душевной боли не надо. Боль пройдет. И бежать от любви из-за страха ее мук, только грабить себя.

А с Эрькой ответственность за друга стало чертой ее характера. Критическое видение его неспособности к упорному труду не проходило ни в 6-ом, ни в 7-ом классах, но и не мешало дружить. Она думала, что, в конце концов, передаст Эрьке свою способность в нужный момент создавать себе состояние сжатой сосредоточенности. Она над характером Эрьки работала. И вряд ли ему это нравилось. Переделывать себя он не позволял.

Способный и начитанный Эрька, когда вырастет, окончит Институт международных отношений. И станет главным редактором «Вечерней Москвы». Но единственная, случайная встреча через годы и годы на улице Горького сведется к его дифирамбу в честь ночи, только что отданной вину и преферансу. Умрет Эрька рано – не достигнув и сорока. Но тогда, во взрослой жизни, Эрька и девочка друг для друга уже не существовали.

Печальная история? Но мы ведь еще только в начале, в шестом классе. А тогда Эрька был свет, луч, радость, хотя и не бездумная. Девочка тогда научилась размышлять над характером друга. Разве так уж этого мало? Ведь такое тоже уже урок жизни.

Ну, а то, что стоит поработать в угоду любимого и над самой собой, девочка еще не открыла. И откроет не скоро. Да и то, что можно и просто принять друг друга, легко и великодушно, вовсе и не стремясь к взаимной переделке, такое открытие девочка сделает поздно, в совсем уже взрослой жизни.

Не любовь еще Саша и Эрька. Но они первые чувства, обогащающие и обучающие душу, и создающие ее характер.

А судьба тем временем преподнесла подарок. Да еще какой.

РАДОСТЬ

26/V

Смотрите,

завидуйте,

Гражданин Советского Союза!

Счастье записано словами поэта: вся семья получила советское гражданство! Душа ликует. Собственных слов не хватает, на помощь привлекается немного неточно Маяковский. Теперь и она гражданин Советского Союза! Ура! Ура! Ура!

Родители были посланы немецкой компартией на работу и учебу в СССР в 1931 году. Когда в 33-ем к власти в Германии пришли фашисты – возвращение на родину стало невозможным. Родители и девочка стали политэмигрантами. Правда, зимой 1932-33-го мать еще успела выполнить какое-то партийное поручение, и снова была в Германии, взяв для прикрытия с собой шестилетнюю дочку. Девочка знала, что распространяться о том, что приехали они из Советского Союза нельзя и свято соблюдала мамину тайну. В свои неполные шесть лет она была готова повести себя в случае опасности так же смело, как знаменитая героиня детской книги, успевшая во время вторжения в дом царской охранки бросить типографский шрифт в крынку с молоком и большими глотками отпить переливавшую через край лишнюю жидкость, растворившую типографскую краску, выпить, хотя и было это очень невкусно. Она была готова молча наблюдать как будет убегать от полиции по крышам ее мама, а когда в комнату все же ворвутся ищейки, она не выдаст ни звуком, ни взглядом, что знает, куда убежала ее храбрая мама, точь-в-точь также, как сумел поступить мальчик Карл из детской книги «Karlchen, durchhalten!». А если кто-нибудь в Германии спросит ее на улице, почему она – девочка, пострижена наголо, она смело соврет (хотя врать очень плохо), не скажет, что в детском саду в Москве всех детей стригут наголо против вшей, а она сама давно уже ходит в детский сад. Вместо правды она объяснит любопытному отсутствие волос тем, что, мол, сильно болела, с очень высокой температурой. Но никто ее не спрашивал, ни прохожие на улице, ни даже венский врач, к которому мама повела абсолютно здорового ребенка, ибо поездка с «больной» дочерью в Вену было прикрытием для выполнения нелегального поручения и не пойти к врачу было бы грубым нарушением конспирации. Но врач (!), врач – таки нашел у ребенка какое-то нездоровье и прописал странную процедуру ежевечернего обтирания девочки каким-то зеленым, полужидким, вонючим мылом, что мать (!) по возвращению в Москву свято стала выполнять (!). От этой поездки в памяти девочки осталось многочасовое чувство одиночества, охватившее шестилетнюю в холодной берлинской кровати у кого-то из родственников в рождественскую ночь, одиночества, томившего ее душу под шум хлопушек и веселого гомона, доносившегося с праздничных улиц, одиночества в то время, пока мать бегала по своим партийным делам даже в рождественскую ночь. От той поездки остался и томительный страх, долго и бесполезно преодолеваемый упорным глядением в комнате венской гостиницы на большую картину в золотой раме, висевшей над диваном, страх оставленного одного в чужом доме ребенка, боявшегося, что маму арестуют на улице, что мама так и не придет, а вместо нее появится полицейский и станет спрашивать, откуда здесь ребенок и что с ним теперь делать, а ребенку нельзя рассказать правду – что он из Москвы, что понимает не только по-немецки, но и по-русски, что папа остался в Москве, что… Боже мой, что же будет, если мама не придет?!

Но мама пришла, все успев сделать вовремя и как надо, и обе – мать и дочь, наконец, сели в поезд и благополучно вернулись в Москву. Уже в Москве оказалось, что уехали они буквально накануне поджога рейхстага, за пару дней до повальных арестов немецких коммунистов, и маму, прибывшую в Берлин под своим настоящим именем вполне могли схватить, чего так боялась шестилетняя девочка. Возвращение в СССР было для нее спасением от страха за маму, спасением от фашизма немецкого. И получение советского гражданства в мае 1940 года легло в душе тринадцатилетней в единую цепь событий, ограждавших семью от немецкого фашизма и делавших ее полностью равноправной с подругами – она теперь не бесштанная, как все, может вступить в комсомол в пятнадцать лет. А потому УРА! УРА! УРА!

27/V

Сегодня у меня были Эльга, Лена, Эрька и Рубик. Мама и папа их видели. Маме Эрька показался на вид глупым. Почему? Черт его знает. Не могу понять. Может быть, ее ответы на мои вопросы есть какой-нибудь прием воспитания?

Впятером шестиклассники ходили друг другу в гости. Были дома у Эльги, попали домой к девочке. Мамы и папы высказывали потом свои мнения о друзьях, и ребятам были важны родительские оценки. Моя мама всегда была критичной к мальчикам, которые мне нравились. О Саше на фотокарточке спросила: «А почему у него открыт рот? У него что, полипы?» А Эрька показался маме не очень умным. Меня такие характеристики обижали, я протестовала, а мама говорила: «Ну, тебе виднее, ты его лучше знаешь». Но восторгов не разделяла. Возможно, то действительно был педагогический прием, рассчитанный на сохранение во мне трезвого взгляда, дабы уберечь от ошибок и страданий. Но почему-то мамины оценки не отваживали меня от того, чтобы вновь знакомить ее с девочками и мальчиками, с которыми я дружила. Наверное понимала – у мамы свое мнение, и она имеет на него право, как и я на свое. Дружить или не дружить – этим мама не распоряжалась. Дружба и любовь были моими собственными проблемами, которые решать мне и за которые самой и отвечать. Мать именно этому учила, с детства.

А от того я и доверяла ей свои тайны.

31/V

Сдала последние испытания. Все испытания у троицы сданы на «отлично». У меня даже география! Недаром, значит, сидела с Перлявской и учила, У Эрьки по ботанике и географии тоже «отлично»! У Рубки тоже. Следовательно, наша дружба в глазах О.Ф. не должна выглядеть плохой и не отражается на учебе. Насчет дисциплины ничего не слышно. Эрьке, кажется, снизят. Ну и ладно. По мнению О.Ф,, он конченный негодяй. Дура.

18/VI – в лагерь.

Bitte senden Sie Ihre Kommentare an Rolf Schälike.
Dieses Dokument wurde zuletzt aktualisiert am 10.01.04.
Impressum